Бледный огонь
Шрифт:
Альфред Хаусман (1859–1936), чей сборник «Шропширский паренек» соперничает с «In Memoriam» Альфреда Теннисона (1809–1892), являясь, — быть может, (нет, вычеркнуть это малодушное «быть может»!), — величайшим достижением английской поэзии за сто лет, говорит где-то (в каком-то предисловии?) совершенно противоположное: от восхищения вставшие дыбом волоски ему мешали бриться; но поскольку оба Альфреда, несомненно, пользовались обыкновенной бритвой, а Джон Шейд — старинным лезвием «Жиллет», причиной разногласия могло быть пользование различными инструментами. >>>
Строка 922: Благодаря «Нашему Крему»
Это не совсем точно. В объявлении, которое здесь имеется в виду, борода поддерживается пузырчатой пеной, а не кремоподобным веществом.
После этой строки, вместо строк 923–930, мы находим следующий
Зачеркнув это, поэт примерил другую тему, но вычеркнул и ее:
Англия, где поэты возносились всех выше, ныне Хочет, чтобы они волочили ноги и чтоб Пегас пахал; Ныне торгаши прозой из Grubby Group [27] , Писатель-моралист, сычеподобный болван, И все Социальные Романы нашего века Оставляют на странице всего лишь щепоть угольной пыли.>>>
27
Из подонков.
Мысленным оком я снова вижу, как поэт буквально валится на свою лужайку, колотя по траве кулаком, и трясется, и завывает от хохота, а я сам, доктор Кинбот, с потоком слез, стремящимся по моей бороде, пытаюсь связно читать лакомые кусочки из книги, которую я стащил из аудитории: ученой работы по психоанализу, которой пользуются в американских колледжах, — повторяю, пользуются в американских колледжах. Увы, я нахожу всего только две цитаты, сохранившиеся в моей записной книжке:
«По ковырянию в носу наперекор всем запретам или когда юноша просовывает все время палец сквозь петлицу… учитель-аналитик знает, что аппетит сластолюбца не знает предела в своих фантазиях».
«Шапочка из красного бархата в немецкой версии „Красной Шапочки“ есть символ менструации».
Неужели эти скоморохи в самом деле верят в то, что они преподают? >>>
Строка 934: Большие грузовики
Должен сказать, что я не помню, чтобы очень часто слышал, как «большие грузовики» проезжают в нашем районе. Громкие автомобили — да, но не грузовики. >>>
Строка 937: Старой Зембли
Сегодня я усталый и грустный комментатор.
Параллельно левому краю этой карточки (его семьдесят шестой) поэт написал накануне смерти строчку (из «Второго Послания» Попа в «Рассуждении о человеке»), которую он, может быть, собирался привести в подстрочном примечании:
В Гренландии, Зембле или Бог знает где…Так это все, что старый предатель Шейд мог сказать о Зембле, — моей Зембле? Пока сбривал свою щетину? Странно, странно… >>>
Строки 939–940: Жизнь человека, и т. д.
Если я правильно понимаю смысл этого сжатого замечания, наш поэт высказывает здесь мысль, что жизнь человека — это только серия подстрочных примечаний к обширному, эзотерическому, неоконченному шедевру. >>>
Строка 949: И все время
В какую-то минуту, утром 21 июля, последнего дня своей жизни, Джон Шейд так начал свою последнюю пачку карточек (от семьдесят седьмой до восьмидесятой). Две безмолвные зоны времени слились теперь в стандартное время одной человеческой судьбы; и не исключено, что поэт в Нью-Уае и разбойник в Нью-Йорке проснулись
И все время он приближался.
Внушительная гроза приветствовала Градуса в Нью-Йорке в вечер его прибытия из Парижа (понедельник, 20 июля). Тропический ливень затопил подвалы и рельсы подземной дороги. По превратившимся в реки улицам играли калейдоскопические отражения. Виноградус никогда не видал такого разнообразия молний, — так же как и Жак д'Аргюс, и Джек Грей, коль уж на то пошло (не будем забывать Джека Грея!). Он остановился в третьеклассной бродвейской гостинице и крепко спал, лежа брюхом вверх на одеяле, в полосатой пижаме того сорта, который земблянцы называют rusker sirsusker («русский костюм в полоску»), — и оставаясь, как всегда, в носках: с самого 11 июля, когда он посетил финские бани в Швейцарии, он не видал своих босых ног.
Было 21 июля. В восемь утра Нью-Йорк разбудил Градуса грохотом и ревом. Как обычно, он начал свое смутное дневное существование с того, что высморкал нос. Затем он вынул из картонного ночного футляра и вставил в свой, подобный маске Кома, рот набор исключительно крупных и свирепых на вид зубов, — единственный, в сущности, серьезный изъян в его внешности, в остальном безобидной. Покончив с этим, он выудил из портфеля два прикопленных бисквита petit-beurre и даже еще более старый, но вполне съедобный, маленький мягковатый бутерброд с имитацией ветчины, туманно связанный с путешествием на поезде из Ниццы в Париж в прошлую субботу ночью: это было не столько экономией с его стороны («Тени» как-никак выдали ему изрядный аванс), сколько животной приверженностью к привычкам своей бережливой юности. Съевши в постели эти лакомства на завтрак, он начал готовиться к самому важному дню своей жизни. Побрился он с вечера — одной заботой меньше. Свою верную пижаму он запихал не в чемодан, а в портфель, оделся, отстегнул от подкладки пиджака, как камея розовый, забитый грязью между зубьями карманный гребешок, протащил его сквозь свои щетинившиеся волосы, аккуратно надел мягкую фетровую шляпу, вымыл обе руки приятным модерным жидким мылом в приятной, модерной, почти без запаха, уборной по другую сторону коридора, помочился, сполоснул одну руку и, чувствуя себя чистым и опрятным, пошел прогуляться.
Он никогда прежде не бывал в Нью-Йорке, но, как многие полукретины, был выше новизны. Накануне вечером он пересчитал окна в вертикальных рядах освещенных нескольких небоскребах и теперь, проверив высоту еще нескольких зданий, почувствовал, что знает все, что можно было знать. Он выпил полную до краев чашку и половину блюдца кофе у тесной и мокрой стойки и провел остаток дымчато-голубого утра, переходя со скамьи на скамью и от газеты к газете в западных аллеях Центрального парка.
Он начал со свежего номера «Нью-Йорк таймс». Пока его губы двигались, как два борющихся червя, он читал о всякого рода вещах. Хрущев (фамилия была написана так: «Крущев») внезапно отложил поездку в Скандинавию и вместо этого собирался посетить Земблю (здесь вступаю я: «вы называете себя земблерами, а я вас называю земляками!» Смех и аплодисменты). Соединенные Штаты готовились спустить на воду свое первое торговое судно с атомным двигателем (конечно, только назло русским. — Й. Г.). Прошлой ночью в Ньюарке в квартирный дом № 555 по Саут-стрит ударила молния, разбила телевизор и ранила двух человек, которые смотрели, как актриса заблудилась под сильной бурей в киностудии (эти мятущиеся души ужасны! К. К. К. по свидетельству Д. Ш.). Ювелирная компания «Рашель» в Бруклине поместила набранное шрифтом «агат» объявление, что ищет шлифовальщика с опытом по работе над поддельными драгоценностями (О, у Дегрэ он был!). Братья Хельман сообщали, что они помогали в переговорах о помещении крупного займа: «11 миллионов долларов. Компания по стеклянному производству Декер. Срок уплаты 1 июля 1979 г.»; Градус, помолодев, перечел это дважды, быть может, на фоне серой задней мысли, что ему исполнится 64 года через четыре дня после этого (без комментариев). На другой скамье он нашел понедельничный номер той же газеты. Во время посещения музея в Белоконске (Градус лягнул в сторону голубя, который подошел слишком близко) королева Англии зашла в угол зала Белых Зверей, сняла перчатку с правой руки и, стоя спиной к нескольким, явно наблюдательным, людям, потерла лоб и глаз. В Ираке вспыхнул коммунистический бунт. На вопрос о советской выставке в нью-йоркском Колизее поэт Карл Сандбург ответил (я цитирую): «Они ведут свою пропаганду на высочайшем интеллектуальном уровне». Присяжный рецензент новых книг для туристов в отчете о собственной поездке по Норвегии сказал, что фьорды слишком знамениты, чтобы нуждаться в (его) описании и что все скандинавы любят цветы. На международном пикнике детей земблянская малютка крикнула японской подруге: Ufgut, ufgut, welkam ut Semblerland! (прощай, прощай, до встречи в Зембле!). Признаюсь, это оказалось чудным развлечением — высматривать в WUL (Wordsmith University Library) различные эфемериды через тень подбитого ватой плеча.