БЛЕF
Шрифт:
– Ах, это снова вы? – произносила она так, что люди на диванах с облечением вздыхали. Затем рассеянно оглядывала стол, пытаясь отыскать те документы, которые он давеча уже забрал.
Как скоро он заметил, предметом ее неуемной страсти были разномастные – из «дружественных европейских стран», карандаши и плоские, тогда еще в новинку, маркеры, разложенные как на грядках по своим коробочкам. Не зная чувства меры, она не уставала повторять, что всем своим хозяйством непрерывно пользуется. Она была непреднамеренно правдива в этом отношении: ассортимент был соразмерен, если это позволительно сказать, ее почтенной корпуленции, а также, если верить слухам, созданному ей образу влияния на руководство.
Он никогда не пользовался взятым и ровно через час вручал обратно, опять оказываясь в фокусе двух карих глаз. Сварливая и привередливая – не так по нраву, как своим императивным полномочиям, на этот раз она откладывала в сторону дела и прорицала точно Пифия, с шипящим придыханием и вкладывая в это свой подтекст:
– Вааша пунктуальность делает ваам честь! Вы многообещаающий курьер дэпэш!
Карандаши с депешами тут были ни при чем. «Мой милый донжуан!» – читал он по её коварным, как потревоженный сераль, очам.
Ломая все каноны служебно-романтического жанра, и по рассудочным прогнозам более напоминая раковую опухоль, их шашни развивались добрые полгода. Она была лет на двенадцать его старше, довольно вспыльчива, хотя отзывчива, когда другим бывало хуже некуда. При этом – неглупа и рассудительна во всем, чего касалось ее женской репутации, и без того небезупречной, уже подмоченной людской молвой. Он ненамного бы ошибся, если бы сказал, что к полному исходу их нештатных отношений нажитая тяга к приключениям уже соперничала в ней с чувством безотчетной платонической любви, расцветшей как подснежник на припеке. Сорвать его и приобщить к вечернему букету в своем солидном будуаре казалось ей недопустимым святотатством. Так что она этим первоцветом вволю тешила себя, но, опасаясь кривотолков, предпочитала упиваться, как фетишем, издали, взяв тут на себя еще ревнивую наставническую роль. В перепадавших между дел минутных разговорах она с большим искусством всячески скрывала свои чувства или облекала их в сестринскую опеку.
– Я слышала, вы зачастили в машбюро? – слетело как-то с ее губ. – Не верьте этим барышням, всё лгут. Неряхи и распутницы, всё только воду баламутят и перед каждым встречным поперечным юбки задирают. Сплошной Гоморра и Содом. Не дайте этим папильоткам окрутить себя! Вы слышите? Остерегайтесь!
Но следует отдать ей справедливость: будь она не так умудрена, их отношения в той пораженной неформальным Купидоном обстановке наверняка закончились бы более банально. Когда он не сумел вернуть, должно быть, выроненный где-то по дороге карандаш и откровенно обо всем ей рассказал, она в ответ призналась, держась за степлер, судорожно хряскавший в ее руке, и от смятения прижав к себе скоросшиватель, как на Библии:
– Вы меня едва не уморили, дорогой! По-женски даже жаль. Вы предстаавляете? Но я вас, к счастью, не ошиблась! – И густо покраснев
Наверно эти отношения, с густым начесом флирта или лицемерия, с позиций нынешнего дня можно расценить иначе. Всецело занятый строительством своей карьеры, едва ли он тогда серьезно размышлял об этом. И все-таки благодаря судьбе не это было главной встречей здесь. Ну да. А что есть в жизни главное? Быть может, главное всегда стоит и ждет, а всё случайное бежит куда-то? Понятно, это он сейчас так думает. Или вот еще такой вопрос: как много стоят те или иные наши убеждения, когда один бесславный миг способен разом изменить и нашу искренность и то, что раньше нами виделось как цель?
Стараясь выработать аккуратность, папки он носил в опущенной к левому бедру руке, обхватывая снизу корешки ладонью. Решив во всем придерживаться строгого порядка, он не рассчитывал на то, чтобы его за это похвалили. По складу психики ему гораздо проще было выполнять такие операции, когда не приходилось отвлекаться на рутинные поклоны и приветствия, запоминать последовательность, в которой надо разносить бумаги, и безошибочно знать всех, к кому он заходил, по именам. Поэтому, обычно поглощенный чередою посторонних мыслей, он был до крайности несобран, путал имена и назначения по срочности доставки, и поначалу ему было нелегко. К тому же пока он делал марш-броски по этажам, пальцы от усилия потели, предательски запечатлевались на пупырчатой поверхности, и перед раздачей приходилось где-нибудь в сторонке быстро протирать взопревший дерматин платком.
И вот, за этим действием его раз кто-то подтолкнул, злосчастные «дэпэши» сшивками и вперемешку разлетелись. Едва не выронив и папку, он в недоумении глядел на полубога в черной тройке, прыгавшего подле точно жаба по паркету. Такое было впечатление со стороны: истинно, как жаба, занятая поиском каких-нибудь букашек на болотной пустоши. Прыгая, тот что-то тараторил, при этом норовил своим локтем всё отстранить его, когда он пробовал помочь.
– Раз, два, три. Четвертой, самой проклятущей, не хватает. "А" упало, "Б" пропало. Эка незадача, вот те раз! Простите милостиво, сударь, уж я без этих шалостей никак.
Делать больше ничего не оставалось, кроме как стоять как увалень столбом и ожидать. Сотрудник был, похоже, не в себе; и вообще, здесь так вести себя не полагалось.
– Вестимо нет: не принято, не привилось, не полагалось! – закинув голову, радостно и оглушительно воскликнул тот. – По совести сказать, я сам как увалень: коли одно найду, так уж другое верно потеряю. Уж чем Господь пожаловал, тем до могилы наградил. Да ведь не всякое же лыко в строку, а? Простите, совсем забыл осведомиться в этой суводи. А вас по отчеству-то как?
Статиков конфузливо представился: пока его все называли лишь по имени, ничем не выделяя из других рассыльных, которые своим радением напоминали взмыленных чистопородных скакунов. Чего уж было удивляться его виду? Он чувствовал глупейшую растерянность, как если бы схватили под узды на всем скаку.
Мужчина перестал возиться на полу, внимательно взглянул, и по его лицу скользнула тень сомнения. Ответ был им воспринят озадаченно.
– Эвон отколь ростки у вас. Заходный имать быти? А что, в солянке нашей не убудет. Шериветев. Да вы обо мне уже слышали?
Растерянность, пожалуй, чего доброго могли принять за неотесанность, а тугоумие за непочтительность: до этого они встречались только мельком и нечего нелестного, на что тот вроде намекал, Статиков о нем сказать не мог.
– Это вы-то?..
Шериветев снизу вверх уставился зрачками выкаченных глаз. Но тут поднялся и расплылся в сахарной улыбке:
– Хм, а ведь и впрямь!
Все вышло точно в ступоре и страшно неуклюже. Отдав бумаги, сотрудник снова извинился, чопорно расшаркался и скрылся.