Ближе, бандерлоги!
Шрифт:
Отложив гитару, Лаврик потянулся:
— Если учесть еще...
— Тихо! — тихонько гаркнул Лихобаб, кошкой бросаясь к телевизору, до которого ему было ближе всех, моментально врубил звук едва ли не на полную. Внезапно (на несколько минут раньше, чем говорили) «прожекторист» исчез с экрана, вместо него появилась известная всей стране белокурая дикторша — на сей раз без своей обаятельной улыбки, строгая и серьезная на вид:
— ...Президента СССР, Генерального Секретаря ЦК КПСС товарища Михаила Сергеевича Горбачева по поводу вчерашних событий...
Они замерли,
Появившийся вслед за ней президент-генсек заговорил. Чем дальше, тем больше у Лаврика с Лихобабом вытягивались лица — и Мазур прекрасно знал, что выглядит сейчас точно так же, словно из-за угла пыльным мешком ударенный... Ни разочарования, ни удивления, попросту отрубило все мысли и эмоции, он не хотел верить ушам, но приходилось, и он совершенно точно знал, что это не сон и не галлюцинация...
Пятнистый, по своему обыкновению безбожно путая ударения и коверкая порой слова, разводя руками и пожимая плечами, сокрушенно, с видом детской невинности повествовал о том, что все случившееся вчера у башни и телецентра, произошло без его ведома, что он ни о чем не знал заранее, представления не имел, что это чья-то самодеятельность, если не сказать больше, — происки врагов перестройки, каковые происки будут в самом скором времени пресечены, разоблачены и наказаны, а он сам, особо подчеркивалось, понятия ни о чем не имел, не говоря уж о том, чтобы отдавать какие бы то ни было приказы, — в чем его, конечно, попытаются злонамеренно обвинить затаившиеся партократы, помянутые враги перестройки и прочие противники демократии...
Президент-генсек давно уже исчез с экрана, там снова заливался соловьем «прожекторист» — а они так и сидели, ссутулившись, не в силах найти слов. И ни словечка о прямом президентском правлении, которое было обещано...
Первым опомнился Лихобаб. Он метнулся к телевизору, выключив его с таким напором, что едва не хрустнула клавиша под большим пальцем. Схватил стакан, не глядя, запустил в угол жалобно зазвеневшую ложечку, одним махом выпил половину, выпустил длинную тираду высокопробной боцманской матерщины, выдохнул яростно:
— Продал! Как тогда, в Тбилиси... — и отпустил уже исключительно в адрес Меченого с дюжину слов, какие вытерпел бы не любой забор.
— Удивительно точное определение, — сказал Лаврик, с тенью улыбки на лице уставившийся куда-то в пространство. — Он, как всегда, в белом. И армейцы, и флотские, все прочие исключительно по своему собственному почину вывели танки с брониками, подняли личный состав по тревоге и самочинно штурмовали все захваченное бандерлогами... Как в Тбилиси, ага...
Он взял стакан и жадно отхлебнул, как воду. Мазур тоже сделал немалый глоток — и у него пошло, как вода, В голове стояла совершеннейшая пустота. Этого не должно было быть, но оно произошло, он и не помнил, когда прежде испытывал столь жестокое разочарование и даже боль...
Дверь распахнулась неожиданно, и вошел вице-адмирал Панкратов в кителе с прекрасно знакомым внушительным набором орденских планок, без фуражки, но отчего-то при кортике. Все трое, кадровые офицеры с
А впрочем, Панкратов, проигнорировал нарушение воинской субординации. Прошел на середину комнаты, шумно потянул ноздрями воздух — нарочито шумно. Усмехнулся:
— Чаи гоняете? Понятно... Вы что же это тут устроили, самовольщики? Выступление товарища президента не слышали?
— Слышали только что, — вяло отозвался Лаврик.
— Ну, тогда прекрасно понимаете, во что влипли... Как вам только в голову пришло? — сожалеючи покачивая головой, он посмотрел на Мазура. — Вот уж от кого не ожидал, Кирилл, так это от старого боевого товарища. Как тебя только в эту компанию врагов перестройки занесло? Ладно, ладно, постараюсь для тебя сделать, что смогу, не раз под огнем вместе были. Но вот от тебя никак не ожидал...
Мазура слегка мутило от брезгливости — вот никогда бы не подумал, что при его профессии и стаже может когда-нибудь испытывать брезгливость. Ему многое хотелось сказать, но он молчал. Никак не из страха: просто-напросто он не знал, как выразить все словами. Не знал, какие слова найти для этого субъекта, без малого пятьдесят лет пробывшего в партийных рядах и всю сознательную жизнь идейно воспитывавшего служивых, — а теперь в одночасье ставшего ярым антикоммунистом и активным борцом за перестройку. Вся загвоздка в том, что Панкратов, в противоположность иным, не играл и не подличал — так уж всегда получалось, что он, колеблясь вместе с линией партии с точностью до миллиметра, искренне верил в то, что говорил и провозглашал, и сейчас, без сомнения, тоже. А потому Мазур никак не мог найти нужные слова и не знал, есть ли они вообще...
— Так как же это вы? — спросил Панкратов, качая головой.
— У нас был приказ... — заикнулся, было, Лихобаб и тут же умолк.
— Ну да? — усмехнулся Панкратов. — Вы что, письменный приказ предъявить сможете? Или вы, Самарин?
Все молчали. Мазур прекрасно помнил, что в жизни не получал письменных приказов, да и Лаврик тоже, быть может, и с Лихобабом точно также обстояло.
— Натворили вы дел... — качал головой адмирал, словно китайский болванчик. — Только что пришлось освобождать всех вами схваченных, в том числе двух а-ме-ри-кан-ских граждан... Вы что совсем ополоумели?
— Освобождать? — вскинулся Лаврик.
— Разумеется, а как же еще? Освобождать, извиняться... За вас извиняться, между прочим... Что кривитесь, Самарин? Уж вам-то, скажу в лицо, придется похуже, чем прочим... Но это уж, чему я только рад, не мое дело, найдется кому вынести вашим самочинным действиям должную оценку и принять соответствующие меры... Перестройку пачкать такими выходками никому не позволим...
Мазуру пришлось напомнить себе, что он не спит, что все это происходит на самом деле. Судя по яростному лицу, Лихобаб с превеликим удовольствием влепил бы Панкратову от всей своей широкой души — без приемчиков, попросту, по- мужицки, в ухо с размаху...