Ближе к истине

Ротов Виктор Семенович

Дядя Миша работал начальником районного отделения милиции в Баку. Его сняли по ложному доносу. Его отец, мой дедушка по отцу, был железнодорожным рабочим.

— А потом… — мама выдерживает долгую паузу, подыскивая слова поделикатнее, чтоб рассказать мне в очередной раз, как расстреливали рабочих в Красовской балке. В присутствии попа. Это видел мой дедушка по маме, Григорий Васильевич. После виденного пришел домой и с порога кинул шапку в «святой угол». С тех пор не стал ходить в церковь.

Мама напоминает мне об этом, как бы оправдывая свое

сдержанное отношение к церкви.

— Ну а теперь что произошло? — не очень деликатно ставлю я перед нею вопрос. — Поверила в Бога?

— Уважаю. И уважала. И возраст, наверное, — отвечает она задумчиво. — Только и осталось, что поговорить с Богом. Он теплется в душе, — она показывает рукой на грудь. — Как свечечка. Согревает.

Второй раз в жизни я был в церкви, когда крестил дочь моего друга Яши Добрачева Таню. Меня он выбрал крестным отцом. Мне тогда было семнадцать. Я толком еще не сознавал рискованности этого шага. И опомнился, когда стал секретарем райкома комсомола и членом партии. Я уже был семейным, и жили мы тогда в Сибири.

Помню, опасался, что райкому партии каким-то образом станет известно, что я крестил ребенка в Новороссийске. Тогда запросто исключали из партии, и о карьере думать было нечего.

Теперь мне кажется, что в райкоме все-таки прознали о моем прегрешении. Когда я начинаю перебирать в памяти свое прошлое, я всякий раз спотыкаюсь о ряд необъяснимых неудач в жизни. У меня были десятки шансов продвинуться по работе. Но все время мешали какие-то обстоятельства. Будто невидимая рука отодвигала меня от удачи. Не давала ходу. Может, и в самом деле за мной по пятам ходило некое тайное досье, в котором значилось, что я крестил в церкви ребенка. Кроме того, я всегда был дерзок с властями. Я крестил не только дочь друга Яши Добрачева, а еще и свою родную дочь, тоже Таню. Там же, в Новороссийске, будучи в отпуске. В той же церкви.

Вполне может быть, что именно эти обстоятельства и не пускали меня к успеху по службе. Ну что ж! Я и не печалюсь особенно. Что Бог ни дает — все к лучшему. Может, благодаря тому, что меня «не пущали» наверх, я и

прошел по жизни сравнительно безбедно. Хотя жизнь порой ставила мне такие подножки, на которых можно было и голову сломать. Мне удалось пройти чистым сквозь пакости, на которые не скупится действительност ь. Удалось уберечь Храм Души от всякой липучей нечисти. Я всю жизнь упорно выметаю из него всякий мусор, который заносит туда ветрами жизни. Сохраняю порядок в душе.

Мы часто говорим: человек образумился, нашел в себе силы…

После окончания Литературного института в Москве мне довелось быть проездом в столице. Конечно, я тотчас позвонил своему другу — однокашнику по институту Валерию Шатыгину. Он работал редактором в «Роман — газете». Друг обрадовался моему приезду. Но как-то глухо. Дело под вечер. Конец рабочего дня. Он рассказал, как к нему доехать, и через час я был у него.

Продолговатая комната с одним окном в глубине. Их, редакторов, двое. Возле второго горбилась маленькая старушка.

Валерий качнул в ее сторону головой, сказал тихо:

— Мариэтта Шагинян! Лениниану двигает… — и предложил выйти в коридор, чтоб им не мешать.

Только мы пристроились возле окна покурить, в коридоре появился Василий Шукшин. Я заволновался про себя: за каких-то полчаса двух знаменитостей лицезреть — это же событие! Он в линялой гимнастерке, в галифе и кирзовых сапогах. (Он тогда еще бравировал своим армейским прошлым). Только от главного. Утрясали продвижение рукописи. Пожал Валерию руку, сказал:

— Я ему с ходу — будете издавать, нет? Думаю, если запнется, забираю рукопись…

— Ну и? — Валерий слегка напрягся.

— Сказал — будем.

— Вот и хорошо. А это… — Валерий представил Шукшину меня. Тот посверлил меня веселыми глазами — буравчиками, потухло обронил:

— Жаль, некогда. Послушать бы про Кубань…

И ушел, гремя сапогами.

Валерий кивнул ему вслед:

— Тоже занеладили с Софронихой. Жена у него — дочь Анатолия Софронова. Ушел из дома, зашибает…

— Почему тоже? — насторожился я. И он поведал мне о полном семейном раздрае: жена спуталась с каким-то дипломатом. Но это полбеды. А вот на работе — не ладится, и друг предал…

По его отечным подглазьям я понял, что он «зашибает» капитально. Видно, и в самом деле ему плохо.

— Тебе не до меня? — спросил я, огорченный такими его делами.

— Ну что ты! — встрепенулся он. — Это здорово, что ты приехал. Вот сейчас… — он глянул на часы. — Скоро пойдем. Зайдем в храм. Тут недалеко. Храм Вознесения. Если не возражаешь.

Я не возражал. Хотя страшно удивился про себя — Валерка Шатыгин! Коммунист! Атеист до мозга костей, и вдруг в храм…

Пошли прогулочным шагом. Была ранняя осень. Сухо, тепло. Самый раз пройтись по Москве. Он рассеян и задумчив. Еще бы! Жена изменяет. Я ее знал. Красивая. У них сынишка. Она помешана на Африке, пробивается туда в командировку. И его подбивает. Он категорически упирается. И вот разлад.

— Где же ты теперь живешь?

— У матери, в Одинцово. Это она надоумила пойти в храм. Да все бы ничего, Сашка — друг предал… На мое место метит. Я его сюда перетащил, а он теперь под меня ковыряет…

Вошли в храм. Такого великолепия я еще не видел. Высоченные расписанные своды, свечи, чинные служители в своих одеждах, дивноголосый хор, кадило, источающее запах ладана, боголепные лица прихожан. И среди них вдруг знакомые. Пригляделся — Шукшин. Так вот куда он спешил! Он, видно, почувствовал мой взгляд. Оглянулся. Постоял немного и стал пробираться к выходу. Скольжу взглядом по лицам и удивляюсь — как много молодых. Ба! Еще знакомое. Шагинян! «Лен и ни а ну двигает», — вспомнились Валеркины слова. Так вот где они «спасаются»! И я успокоился. Если им, знаменитостям, можно, то нам и Бог велел. И я снова ушел в какие-то глубинные ощущения. Будто все это я помню: сверкающее позолотой убранство, дивноголосое пение, запах ладана…