Ближе к истине
Шрифт:
В четырех бомболюках могли размещаться до восьмисот штук осколочных бомб, а под крыльями и фюзеляжем, на внешних держателях, могли подвешиваться бомбы калибром до 250 кг».
Основными целями штурмовика были войска и техника противника непосредственно на поле боя и военные объекты, расположенные на расстоянии до ста км.
Самый мощный из авиационных моторов позволял развивать скорость, значительно превышающую скорости многих истребителей и бомбардировщиков того времени.
«Летчики, — пишет Юрий Яковлевич, — в шутку называли ИЛ-2–й «горбатым», потому что на своем горбу вынес всю тяжесть войны».
Тринадцать раз
Многократно ранен, контужен. Не раз его буквально вытаскивали с того света: таких берегли. Что называется, складывали по частям, сшивали по кусочкам. Чтоб снова и снова летал, бил ненавистного врага.
А с виду — ничего героического. Ничего особенного. И в одежде, и в манерах, и в отношениях с людьми. Всегда сдержан, мягок, спокоен, рассудителен. Дотошно рассудителен. Простое, маловыразительное лицо. Добрые глаза и мальчишески тощенькая фигура. Этакий простачок. Да еще и тихоня. Но воля! Талант!..
Думая о нем, я почему-то вспоминаю Николая Рубцова. Поэта. (Я учился с ним в Литературном институте им. Горького в Москве). Такой же заурядный, тихий, незаметный. Серенький, нескладный. А потом оказалось!..
Мне кажется, такими людьми, их сознанием и действиями управляют силы свыше. Ибо то, что они делают, их поступки мы не в силах разуметь. Современники Сократа и Диогена, Наполеона и Ломоносова, Пушкина и Лермонтова, Петра Первого и Робеспьера не могли понять эти человеко — явления. Как не можем понять мы Ленина, Сталина, Зорге, Есенина… Как не могу понять я поэта Николая Рубцова, моего однокашника и друга Евгения Дубровина. Или нашего кубанского писателя Виктора Лихоносова; и вот летчика Юрия Яковлевича Чепигу. Они посланцы Вселенной. Ведомы ею по жизни. А после смерти их души отлетают во Вселенную, там облекаются в новую земную плоть, чтоб снова и снова удивлять людей, заставлять подравниваться на них, подражать, чтить и прославлять; а может, страшиться, падать перед ними ниц и ненавидеть.
Пока мы с Юрием Яковлевичем беседовали, моя жена потихоньку готовила обед с его подсказки. Так как хозяйки не было дома.
Мы пообедали, и он объявил нам дальнейшую «программу». Оказывается, у него все было продумано. До мелочей. За обедом о спиртном даже упомянуто не было. Видно, для хозяина это в порядке вещей, а я бы выпил за встречу и знакомство. Грешен: мысленно был слегка недоволен обедом на сухую.
После обеда по «программе» мы пошли в гостиницу и познакомились с супругой Юрия Яковлевича, которая работала там кастеляншей. Потом он повез нас на пляж за город, где особо чистая вода. Оттуда поехали на их дачу, где супруга, отпросившись с работы, готовила нам ужин.
Все это время, пока мы шли, ехали на автобусе, потом снова шли, он рассказывал, рассказывал. Неторопливо, немного монотонно. В нос. При этом мне казалось, что у него каждый рассказ рассчитан по времени ровно на столько, сколько мы находились в пути на данном отрезке. Записывать или хотя бы помечать в блокноте у меня не было никакой возможности. Одна надежда на память. Может, отсюда и пошла моя «метода» общаться с героями — при мне никогда нет не только диктофона или магнитофона, но даже карандаша. Я записываю, если записываю, потом. Дома или в гостинице, когда остаюсь один. И это я нахожу, весьма и весьма эффективным. Потому что я не
Я всматривался в лицо Юрия Яковлевича и видел в нем, как на магнитной видеоленте, отражение того, что он озвучивал. Еще больше таилось в глубинах его глаз: бездонная внутренняя сосредоточенность. Слушая его, наблюдая за ним, я все больше убеждался, что имею дело с необыкновенным своей обыкновенностью человеком. Его слова, мимика, голос запечатлевались в памяти.
Из всех впечатлений первого дня больше всего мне, врезалось в память, как после ужина на даче, которая размещалась на крутом косогоре, мы оставили наших женщин поболтать, сами спустились в сад. В конце сада на открытой к морю площадке были устроены обыкновенные качели: два вкопанных столба, на них перекладина, две веревки на кольцах и дощечка — сидение. Юрия Яковлевич предложил мне «прокатиться». Потом сам «прокатился». Когда я летел в сторону моря, мне казалось, что брось я держаться, — и воспарю над морем.
Покачавшись, он остановился и, грустно глядя на блескучее море далеко внизу, сказал:
— Я стараюсь посильнее раскачиваться, чтоб хоть на миг почувствовать момент взлета над землей. Сердце тоскует по высоте. — И у него блеснули слезы в глазах. Единственный раз за наше пребывание у него. Хотя порассказал он мне такое, что по вечерам, записывая в блокнот, я тихо обливался слезами.
Сначала я не очень-то верил его рассказам. Я много был наслышан и начитан про летчиков: Гастелло, Талалихина, Маресьева… Но такого, что с ним приключилось, не
слыхивал и не читал. Удивлялся про себя: «Если это так, то почему о нем не знает страна?» Присвоили Героя? Хорошо. Но где уважение, почет?..
Я и возмутился вслух. Он с усмешкой процитировал себя: «Не везет мне в жизни, но везло в бою…»
Потянулся к книжной полке и подал мне свою летную книжку.
Я читал и не верил глазам своим. Но каждая запись в книжке заверена командиром части и печатью. Теперь эта книжка хранится, я знаю, в Центральном музее Советской Армии в Москве.
Не стану перечислять того, что в ней записано, сделаю это в конце. А сейчас назову только две цифры: 150 успешных боевых вылетов, примерно 600 атак.
Награжден орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, орденом Александра Невского, шестью боевыми медалями и Золотой Звездой Героя Советского Союза.
Я уехал от Юрия Яковлевича под огромным впечатлением. И тут же сел писать очерк о нем. Назвал «На крыльях «Черной смерти».
Немцы пуще дьявола боялись наших штурмовиков ИЛ-2 и прозвали их «Черной смертью».
Написал и послал Юрию Яковлевичу. Очерк ему понравился, но название не показалось. И я не стал предлагать его в печать. Доработал рассказы и отправил ему. Он их немного подправил, перепечатал и подписал. Их я и предлагаю читателю.
Под Москвой
Грустную картину с воздуха представлял собой в конце 1941 г. участок фронта под Москвой на линии городов Истра, Высоковск, Клин. Замерзшие и покрытые льдом канал Москва — Волга и Химкинское водохранилихце, брошенные на Ленинградском шоссе легковые и грузовые машины, заснеженные леса и безжизненные селения. Только за линией фронта можно было разглядеть небольшие группы немецких солдат и движение военной техники по направлению к Москве.