Близнецы-тираны
Шрифт:
— Мамочка, что это за жуткие картины на чердаке? — Ее глаза расширяются, когда она видит мое бледное лицо, и она смотрит на своих братьев, застенчиво улыбаясь. — Не злись… Иногда мы играем там, наверху.
— Теперь, Кензи, ты знаешь, что не должна этого делать, — перебивает Кейд, его тон строгий, но мягкий. — Есть причина, по которой мы с твоей матерью не любим, когда ты туда ходишь. Ты не должна играть там без присмотра.
— Но картины. — Теперь заговорил наш сын Макс. — Они такие интересные, папа!
— Эти картины не подходят для того, чтобы ты на них смотрел, —
Одной рукой я беру Кензи за руку, а другой Тео. Я думаю, что наш старший надоумил их играть всех вместе, там, где запрещено.
— Прости, — бормочу я, понимая, что была слишком груба. — Но я беспокоюсь о том, что вы там играете. Помимо картин, пол шаткий. Вы можете упасть и пораниться.
— Но нам там нравится, — надувает губы Тео. — Это весело.
— Я просто не хочу, чтобы вы пострадали, — повторяю я, глядя на Кейда в поисках столь необходимой поддержки.
— Ваша мама права, дети, — добавляет он торжественно. — Это небезопасное место. С этого момента, если я услышу, что вы были там, наверху, вы будете наказаны.
Дети дуются, но, тем не менее, кивают ему. Из нас двоих он всегда был самым дисциплинированным, и я благодарна ему за его добрую строгость. Кейд тянется к моей руке через стол, сжимая ее, чтобы проверить, все ли со мной в порядке. Я храбро улыбаюсь ему, хотя чувствую себя совсем не так, как пытаюсь выглядеть.
— Все в порядке? — С беспокойством спрашивает он, и я нахожу в себе силы кивнуть. Я резко встаю из-за стола и одариваю его извиняющейся улыбкой.
— Мне просто нужно кое с чем разобраться, — быстро говорю я. — Я сейчас вернусь.
Я вижу замешательство в его глазах, но также и понимание. Он мягко кивает мне, когда я выхожу из комнаты, направляясь наверх.
Прошло много времени с тех пор, как я была на чердаке, и когда я поднимаюсь по лестнице, ведущей туда, я вдыхаю столько пыли, что чуть не задыхаюсь от нее. Медленно поднимаясь по ней, наконец-то добираюсь до заброшенной комнаты. Из всех окон на крыше веет теплом, но это место похоже на город-призрак. Все закрыто пыльными белыми простынями. Я точно знаю, зачем я здесь, когда подхожу к мольберту в центре комнаты. Это единственное, что не закрыто простыней.
Это единственное, чего я боюсь больше всего на свете в наши дни, но я знаю, что мне нужно встретиться с этим страхом лицом к лицу. Это одна из работ Паркера, его портрет с Кейдом. Кейд говорит, что он оставил его в квартире Кейда, когда переехал жить ко мне. На холсте есть ярко-красные полосы, сигнализирующие о беспокойном, обозлённом уме. Я заставляю себя смотреть на него. Упиваться безумием мазков кисти и гениальностью этих выразительных глаз. Я вижу там так много вещей, которые должна была увидеть много лет назад. Паркер был беспокойной душой, и я до сих пор живу с чувством вины за то, что не оказала ему той помощи, в которой он так отчаянно нуждался.
Я долго смотрю на портрет, и меня удивляет, что я даже не боюсь его. Я всегда боялась, что он находится в доме, и боялась подниматься сюда, боясь увидеть его. Наконец-то
Я стою там некоторое время, пока, наконец, не чувствую, что все мои демоны исчезают. Медленно, но верно они кричат и кричат, но отступают в темные углы на чердаке, подальше от меня и из моего разума.
Я улыбаюсь.
— Что все это значит? — Спрашивает меня Кейд, когда я спускаюсь вниз.
— Ничего, — загадочно отвечаю я, и на этот раз улыбка, которую я ему дарю, совершенно искренняя. — Это было… завершение.
Он не просит дополнительной информации, понимая, что я рассказала ему все, что мне было нужно. Вместо этого он прижимает меня к своему телу, и я слушаю его сердцебиение, пока мы смотрим, как наши дети играют со своим щенком. Мои глаза останавливаются на близнецах. Максим пришел первым, Кензи родилась тремя минутами позже, что сделало ее самым маленьким ребенком из всех троих.
Иногда я удивляюсь…
Я трясу головой, чтобы избавиться от предательских мыслей. Я не могу позволить себе пойти по этому пути. Не могу рисковать, думая о вещах, от которых у меня голова идет кругом от страха. Но вопрос, сомнение, беспокойство остаются, прочно засев в моем мозгу, напоминая мне о них на каждом шагу, который я делаю.
Что, если история повторится?
Что, если тьма со стороны семьи Кейда была унаследована?
Мои глаза находят Тео. Милый, любящий, тихий, дорогой Тео, мой старший, миротворец, когда близнецы ссорятся, тот, кто всегда приносит мне подарок на День матери, даже если это просто подобранные вручную цветы. Это не мог быть он. Мой первенец слишком мил, слишком добр, чтобы таить тьму в своем сердце. Затем мой взгляд переключается на Максима.
Дорогой Максим, мой маленький бунтарь. Шумный, ревнивый, собственнический. Громкий. Его голос всегда гремит в каждой комнате, в которой он находится. Он никому не позволяет играть со своими игрушками и так заботится о своей сестре-близнеце, что иногда даже не разрешает Тео играть с ней. Это мог быть Максим. Это самый очевидный выбор.
Затем мой взгляд блуждает по Кензи, моей маленькой девочке, зенице ока ее папочки. Кейд питает слабость к нашей дочери, всегда питал. Он несет ее на плечах и позволяет ей теребить его за волосы. Он прощает ей всё. Но я никогда не была близка с Кензи. Она отстраняется, когда я обнимаю ее, и не хочет проводить со мной время, пока Кейд практически не попросит ее об этом. Это могла быть и Кензи.
Я трясу головой, чтобы избавиться от мрачных мыслей. После всего, что случилось с Паркером, меня преследуют мысли об этом плохом яблоке, и как только одно может испортить всю эту кучу, если мои страхи сбудутся, все мои дети могут оказаться такими же чудовищами, каким был Паркер.
— Дорогая? — Я подпрыгиваю, когда Кейд обнимает меня, посылая ему извиняющуюся улыбку. — Ты в порядке?
— Я в порядке. — Я пренебрежительно качаю головой. — Извини… Просто снова погрузилась в свои мысли.