Блок 11
Шрифт:
– Дай-ка я взгляну на рану.
Иржи, однако, продолжал держаться за бок обеими руками.
– Дай взгляну, я сказал, – грубовато повторил Отто.
– Поклянись, что не причинишь мне боли… Мне и так уже очень больно… А-а-а… Помогите мне…
– Как я смогу тебе помочь, если ты даже не даешь мне взглянуть на твою рану?
Иржи, сдавшись, убрал руки и закрыл глаза. Его лицо перекосилось от боли.
Отто разорвал куртку Иржи, оголяя его рану.
– Снимите что-нибудь с Пауля – рубашку или штаны.
Моше с Мириам подошли к трупу Хаузера. Моше приподнял ноги нациста, и Мириам стащила с него штаны. Отто разорвал материю на длинные полоски и начал тампонировать ими рану. Иржи корчился от боли, издавая стоны.
– Вот теперь я тут уже кое-что
Иржи открыл глаза.
– Ты говоришь так только для того, чтобы меня успокоить. Я знаю, что уже скоро умру… Друзья, не бросайте меня одного… – сказал он театральным тоном.
– Прекрати! Ты не умрешь. А если и умрешь, то, по крайней мере, не от этой раны. Рана у тебя неглубокая, повреждение коснулось только кожи и – в незначительной степени – мышц. Тебе, конечно, больно, но рана неопасная.
Иржи снова заплакал – то ли от боли, то ли от облегчения. Затем он начал бормотать какие-то неразборчивые слова, похожие и на отрывок из театральной пьесы, и на молитву на идише.
Моше в отчаянии огляделся по сторонам. Их, заключенных, стало еще меньше – только Отто, Берковиц, Мириам, Яцек и он, Моше. Иржи был ранен. Элиас находился при смерти.
– Я устал, – сказал Моше, медленно опускаясь на пол. – Ужасно устал.
Энтузиазм, охвативший его еще совсем недавно, куда-то улетучился. Моше попытался вспомнить, как это все началось и действительно ли они замышляли отчаянное дело. Идея побега теперь казалась ему жалкой иллюзией. Правда же заключалась в том, что никому из них никогда не удастся выбраться отсюда живым.
– Скоро наступит рассвет, – провозгласил он. – Нас расстреляют всех, и тогда нам, по крайней мере, не придется ломать голову над тем, кого же отправить на расстрел.
Обершарфюрер Иоганн Шмидт улегся прямо в одежде на раскладушку в маленьком помещении, обстановка которого состояла из письменного стола с телефоном, стула и металлического шкафчика с отделениями для бумаг. Шмидт вздохнул. Он не мог позволить себе даже снять сапоги. Приказ штурмбаннфюрера был однозначен: ему, Иоганну, не разрешалось прилечь отдохнуть, пока заключенные, сидящие в бараке у блока 11, не сообщат о том, какое решение они приняли. Зная, что его здесь, в полумраке маленького помещения, никто не видит, Шмидт недовольно фыркнул. Он вырос в сельской местности и с детства привык вставать утром очень рано, чтобы подоить коров и затем отправляться в поле на работу. Ему нравилось, когда все было просто и понятно. Рейхсфюрер приказал уничтожать евреев. Он, Иоганн, этот приказ исполняет. Это ведь такая же работа, как и любая другая. Конечно, выполнять ее иногда очень тяжело. Когда открывают двери газовых камер, перед глазами предстает ужаснейшая картина. Прежде чем умереть, заключенные в течение нескольких минут вопят, колотят кулаками в стены и двери, блюют, обделываются, пытаются залезть друг другу на плечи, чтобы добраться до кислорода, который еще остается под потолком помещения… Один раз ему, Иоганну, довелось увидеть труп заключенного, который перед смертью полностью запихнул два пальца в глазницу другого человека. От такого зрелища его, обершарфюрера СС, стошнило. Однако рейхсфюрер заявляет, что эта работа хотя и тяжкая, но выполнять ее нужно, и ему, Иоганну, приходится подчиняться.
Но вот чего он не мог понять, так это странных действий коменданта. Этих десятерых заключенных следовало расстрелять сразу же, без каких-либо проволочек. Кара за побег обычно наступала незамедлительно. Лагерь занимал чересчур большую территорию для того, чтобы держать его под полным и всесторонним контролем при помощи всего лишь нескольких сотен сотрудников СС. Поэтому заключенных следовало запугивать жестокими наказаниями. А Брайтнер, вместо того чтобы всецело сконцентрироваться на поддержании порядка, затевал какие-то свои дурацкие игры… Иногда на железнодорожной платформе лагеря ему, Иоганну, доводилось видеть,
83
Детский дом (нем.).
– Во всем виноват комендант, – пробурчал он самому себе. – Виноват и в том, что я, обершарфюрер Шмидт, вынужден бодрствовать в течение целой ночи. А еще в этом виноваты те евреи…
Шмидт достал из-под раскладушки бутылку и поднес ее поближе к глазам, чтобы можно было рассмотреть этикетку. Коньяк. Настоящий французский коньяк. Одному лишь черту известно, как этот прохиндей Моше умудрился достать здесь, в концлагере, бутылку французского коньяка. В «Канаде», конечно, хранилось множество всевозможных ценных предметов, однако вынести что-нибудь оттуда было довольно трудно. Проклятые ищейки из внутренней службы безопасности СС были готовы начать расследование даже из-за какой-то похищенной бутылки коньяка… Как будто работа, которую выполняли те, кто служит в концлагере, была совсем не тяжкой и как будто им для снятия накапливающегося напряжения не требовался алкоголь!
Шмидт сжал бутылку одной рукой, а второй ее откупорил – откупорил с приятным для слуха характерным звуком. Те, кто находился в соседней комнате, бывшей общей спальней, уже давно дрыхли. Почти все они, прежде чем лечь отдыхать, слегка подвыпили. Так что его сейчас никто не потревожит.
Обершарфюрер чуть запрокинул голову и сделал большой глоток. Алкоголь обдал горло приятным теплом, это тепло стало распространяться по всему телу. Шмидт вдруг почувствовал себя намного лучше. Именно в таком тепле он и нуждался. Пока те евреи разродятся на какое-нибудь решение, ему, возможно, придется прождать час или даже два, и без алкоголя сидеть в ожидании будет трудно. Нижним чинам СС шнапс выдавали практически в неограниченном количестве, однако французский коньяк это нечто совсем иное.
Обершарфюрер сделал еще пару больших глотков. Настроение заметно поднялось. Окружающая его мрачная концлагерная действительность начала рассеиваться… Но тут вдруг ему в голову пришла мысль, от которой охватившее его приятное чувство моментально улетучилось. Нет, он не был здесь наедине с самим собой и бутылкой коньяка: комендант в любой момент мог поднять телефонную трубку и позвонить ему, Иоганну, чтобы отдать какое-нибудь очередное странное распоряжение.
«Нет уж, хватит», – неожиданно для самого себя решил Шмидт.
С трудом поднявшись с раскладушки, он достал из ящичка письменного стола лист плотной бумаги, оторвал от него тоненькую полоску и засунул ее в одну из щелочек телефонного аппарата, корпус которого был сделан из черного бакелита. Этой хитрости Шмидта научил его предшественник. Полоска плотной бумаги блокировала молоточек телефонного звонка, лишая телефон возможности громко звенеть.
Шмидт с самодовольным видом улегся на раскладушку. Он испытывал необходимость закрыть глаза – закрыть их хотя бы на несколько секунд. Он нуждался в отдыхе. Эта ночь была долгой, и она еще не закончилась. Ему было неприятно, что он так сильно избил раввина, однако поступить иначе он не мог. Он просто придерживался существующих правил.