Шрифт:
1
В жаркие, раскаленные летним солнцем июньские дни 1941 года Красная Армия вела тяжелые оборонительные бои по всему широкому фронту от Балтийского до Черного моря.
Высшее командование немецких вооруженных сил по два раза в день торжествующе сообщало затаившему дыхание, ошеломленному, со страхом пытающемуся предугадать свою судьбу миру о продвижении немецких армий в глубь советской территории. Но оно утаивало при этом, что впервые с начала второй мировой войны немецкие войска встретили на своем пути ожесточенное и с каждым днем все усиливающееся сопротивление.
До сих пор
Пройдут годы и десятилетия, и люди начнут анализировать причины молниеносных побед гитлеровской армии. Они будут спорить о том, в каких случаях решающую роль сыграла ее подлинная мощь, в каких — трусость и предательство тех, кто в эти трагические годы стоял во главе подвергшихся нападению государств.
Но факт остается фактом: никто не смог оказать врагу действенного, решающего сопротивления. И когда в июне 1941 года оберкомандовермахт под аккомпанемент военных маршей, в которых, казалось, слышалось неотвратимое движение немецких войск — танков Гудериана, Хепнера и Манштейна, лязг гусениц, топот армейских сапог и гул самолетов Люфтваффе, — сообщало о продвижении своих войск в глубь советской территории, миллионам потрясенных, запуганных и обманутых людей планеты казалось, что нет такой силы, которая сможет остановить немцев на пути к мировому господству.
В те дни трудно было предположить, что пройдет меньше месяца с начала вторжения фашистских войск на советскую землю, и начальнику генерального штаба сухопутных войск гитлеровской армии Францу Гальдеру, с механической пунктуальностью заносящему в свой дневник события каждого дня войны, придется сделать первую роковую запись: «Мы недооценили силу русского колосса не только в сфере экономики и транспортных возможностей, но и в чисто военной…»
Но и об этой записи Гальдера станет известно гораздо позже. И пройдут еще долгие годы, прежде чем другой немецкий военачальник, фельдмаршал Эвальд фон Клейст, в беседе с английским военным историком Лиддл Гартом признается, что «уверенность Гитлера в победе была во многом связана с надеждой на то, что немецкое вторжение вызовет политический переворот в России…». Фон Клейст говорил это не без основания, ибо накануне вторжения Гитлер хвастливо заявил своему верному Йодлю: «Нам достаточно стукнуть в русскую дверь, и вся их социальная система немедленно развалится…»
Но в те жаркие июньские дни 1941 года, когда солнце заслонялось дымом пожарищ, когда короткие ночи разрывались языками пламени подожженных врагом советских городов и деревень, — в те дни немецкие военные сводки сообщали лишь об успехах. В сводках мелькали километры победно пройденного пути, названия населенных пунктов, перечислялись трофеи…
В этих сводках не говорилось о том, что на Украине советские войска сорвали немецкий план стремительного прорыва к Киеву. Не сообщалось, что неколебимо стояла осажденная Брестская крепость, что захваченный немцами Перемышль был отбит Красной Армией. Они, эти сводки, молчали о том, как героически сдерживали натиск врага четыре советские
И все же враг наступал. Для немцев это были дни опьянения успехами, ощущения близкой победы. Ничто: ни отчаянное сопротивление советских войск, ни замедлившееся на некоторых участках необъятного Восточного фронта продвижение немецких армий — не принималось тогда во внимание.
Уверенность в том, что практически Советский Союз и его армия уже разбиты, владела Гитлером и его генералами.
Все окна многокомнатного железобетонного бункера, в котором располагался Гитлер, выходили на север — фюрер не любил солнечного света. Он был рад, что солнце редко проникало сюда, в чащу дремучего Растенбургского леса, где находилась тщательно засекреченная ставка главнокомандования немецкими вооруженными силами.
Впрочем, Гитлер редко называл себя главнокомандующим, хотя специальным приказом и объявил себя таковым, одновременно ликвидировав военное министерство. Это звание казалось ему слишком обычным, будничным, земным, подобным таким, как «президент» или «рейхсканцлер».
То, что даже Наполеон, единственный человек в современной истории, которому, по мнению Гитлера, на какие-то мгновения удалось наиболее близко подойти к той цели, к которой ныне стремился он сам, — стать властителем мира, — не устоял и присвоил себе традиционный титул императора, умаляло его в глазах немецкого диктатора. Сверхчеловек, полубог не должен быть падким на звания, доступные простым смертным.
Слово «фюрер» казалось Гитлеру более значительным, всеобъемлющим, выделяющим его из всех сильных мира сего — королей, президентов и фельдмаршалов, поскольку он вкладывал в него понятие власти не только земной, обычной, но и мистической, право не только командовать людьми, но и быть властителем их сердец и мыслей.
По этой же причине военная резиденция Гитлера в Восточной Пруссии, в Растенбургском лесу, именовалась в официальных документах не просто «ставкой главнокомандования», а «ставкой фюрера»; сам же Гитлер предпочитал называть ее мрачно-романтически: «Вольфшанце» — «Логово волка».
Бетонные бункеры — одноэтажные сооружения с бомбоубежищами под ними — много месяцев строились специальной «организацией Тодта». Сам Гитлер придирчиво обсуждал с Тодтом его проекты, поскольку считал себя не только выдающимся художником, похоронившим свой талант ради более великой цели, но и первым архитектором Германии.
Перед войной он был обуреваем идеей построить новые Мюнхен и Нюрнберг, города-памятники национал-социализму, а также создать новую столицу Германии вместо Берлина, климат которого ему не нравился. Ни одно сколько-нибудь значительное публичное здание не могло быть возведено в Германии без предварительного одобрения фюрера.
В Берлине, в новой имперской канцелярии, у Гитлера была специальная комната, где стоял стол, заваленный архитектурными проектами, в которых безвкусно сочетались модернизм и классика, «ампирность» и средневековая готика.
Гитлер был уверен, что создает особый стиль архитектуры, соответствующий идеям «нового порядка». Он не раз хвастливо заявлял, что если его проекты будут воплощены в жизнь, то эти сооружения переживут Парфенон и Колизей и в течение тысячи лет люди будут восхищаться ими.