Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
Шрифт:
На следующий день из института она направилась не домой, а к Анатолию. Вера знала, где он живет. Он не раз показывал ей тот дом на Мойке, когда они гуляли по Невскому.
В доме был всего один подъезд, а квартиру Вера легко нашла по дверной медной дощечке, на которой старинной, причудливой вязью было выгравировано: «Федор Васильевич Валицкий».
Нажав кнопку звонка, она испугалась, поняв, что сейчас увидит человека, встретить которого мечтала и боялась больше всего на свете…
Но дверь
«Ну вот, ну вот, — повторяла про себя Вера, — значит, Анатолия все же нет в Ленинграде, а родители его, наверное, эвакуировались. Но где же он?..»
Она, на всякий случай, еще раз нажала кнопку звонка. Дверь открылась, и на пороге появился седой старик в военной гимнастерке…
Странное поведение отца Анатолия, который откуда-то знал ее, привело Веру в состояние полной растерянности.
Но потом, поняв главное: что Анатолий жив и здоров, но его здесь нет, — она почувствовала огромное облегчение и теперь думала только о том, как бы скорее уйти.
Но этот старик, отец Анатолия, не отпускал ее.
Когда Валицкий с какой-то неистовой настойчивостью спросил, что с ней произошло после того, как Толю увели немцы, Вере на какое-то мгновение показалось, что ему известно о самом ужасном, самом страшном, что ей пришлось пережить. Охваченная ужасом, она что-то крикнула ему в ответ, чтобы заставить его замолчать…
Но Валицкий понял ее слова совсем иначе, потому что все его мысли были в этот момент обращены к сыну.
Он сказал тихо и как-то безнадежно:
— Я не защищаю Анатолия. Нет. Я даже не прошу вас быть снисходительной к нему…
Вера с удивлением прислушалась к его словам. Что он такое говорит? Кого не хочет защищать? Снисхождение? К кому? Неужели что-то случилось с Анатолием?
Она спросила встревоженно:
— О чем вы, Федор Васильевич?
Валицкому показалось, что Вера просто щадит его. Он с горечью усмехнулся:
— Не надо, Вера. С моей стороны было бы слишком жестоко испытывать ваше благородство.
— Но я не понимаю, о чем вы?! — на этот раз уже настойчиво повторила Вера.
Валицкий пристально посмотрел в ее широко раскрытые глаза.
— Анатолий — мой единственный сын, Вера. Он дорог мне. Но поверьте, я нашел в себе силы, чтобы осудить его.
— Осудить? — с недоумением воскликнула она.
— За то, что он оставил вас там, в этом аду. Сам спасся, а вас бросил, — медленно и твердо, точно вынося обвинительный приговор, сказал Валицкий.
Вера вскочила с кресла:
— Как «бросил»? Откуда вы это взяли? Толя хотел защитить меня! Его избивали на моих глазах! А потом увели. Я не знаю, как ему удалось бежать… А мне… мне потом помогли женщины-колхозницы, переодели, спрятали…
Валицкий стоял ошеломленный. Он вслушивался
Наконец он произнес почти беззвучно, с надеждой, но все еще боясь поверить в искренность Веры:
— Значит, вы думаете… значит, он…
Вере стало жалко старика. Он стоял перед ней седой, нелепый в своем не по росту подобранном красноармейском обмундировании…
Ей показалось даже, что он пошатнулся.
Она схватила его за руку:
— Федор Васильевич, что с вами? Вам нехорошо?
Валицкий перехватил ее руку, крепко сжал.
— Нет, нет, — сказал он, — все хорошо. Так, как никогда не было…
Он снова умолк и стоял неподвижно, глядя куда-то в пространство, по-прежнему сжимая руку Веры.
То, что Вера — именно Вера! — защищала Анатолия, не сомневалась в его порядочности, было сейчас для Валицкого важнее всех его собственных логических сопоставлений.
Страстно желая, чтобы свершилось чудо и сын оказался действительно ни в чем не виновен, Валицкий в эти минуты был не в состоянии снова анализировать поведение Анатолия. Он не думал ни о чем, кроме одного: «Вера, сама Вера защищает его! Единственный человек, который был с ним в те страшные часы. И она свидетельствует в его пользу!..
Боже, боже мой, я старый, выживший из ума дурак, сухарь, деспот! — говорил себе Валицкий. — Как я посмел заподозрить его?! Какое у меня было на это право? Мой мальчик ушел на фронт, может быть, на смерть, с сознанием, что родной отец оскорбил его, унизил, обвинил в поступке, несовместимом со званием честного человека… И вот я стою здесь, а он там, под пулями…»
Наконец он перевел свой взгляд на Веру. Она показалась ему милой, ласковой, красивой… Он не замечал ни худобы ее лица, ни потрескавшихся губ, ни лихорадочно блестевших глаз — нет, нет, ее светлые, расчесанные на косой пробор волосы были мягкими, нежными, точно у ребенка, и губы — тоже детскими, и глаза, в которых стояли слезы, — самыми доверчивыми в мире глазами.
Подчиняясь непреодолимому желанию, Валицкий притянул Веру к себе, обнял…
Прикосновение к ее волосам вызвало в нем далекое, смутное воспоминание о сыне, когда тот был еще совсем маленьким, о его светлых, мягких, как пух, волосах…
Наконец он резко выпрямился и тихо сказал:
— Сядьте, Веронька, прошу вас. Вы доставили мне большую радость. Может быть, вы… вы вернули мне сына.
Внезапно он вспомнил…
— Скажите, Вера, — проговорил он торопливо. — Толя рассказывал мне, что получил какое-то важное поручение… Впрочем… — его голос звучал неуверенно, — вы могли об этом не знать.