Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе
Шрифт:
— Ты сам-то, — с тайной надеждой спросил Звягинцев, — награды не получил?
— За что? — без всякой рисовки удивился Молчанов.
— За то же, за что мне звездочку дали.
— Если шоферам за каждую ездку ордена давать, серебра-золота в стране не хватит, — рассмеялся Молчанов.
— Вот что, — сказал Звягинцев, — даю тебе слово, завтра же рапорт в штаб армии пошлю. Опишу все, как было. Убежден — получишь орден!
Молчанов покачал головой:
— А мне ордена не надо.
— Как это не надо?
— Мне… медаль хочется, —
Звягинцева и тронуло и рассмешило это простодушное признание. Однако он промолчал.
Быстро темнело. Но и сквозь вечерний сумрак проглядывало привычное лицо войны. Покореженные, с порванными гусеницами танки, обгорелые кузова полуторок, разбитые пушки. Попадались и неубранные трупы, уже прикрытые снежным саваном. Изредка из-под снега выглядывала чья-то нога. Иногда над белой поверхностью вздымалась окоченевшая рука, и казалось, что мертвец то ли зовет к себе, то ли предостерегает от чего-то. Дорога пересекала район недавних боев, и машину бросало из стороны в сторону…
— Далеко до этой Кобоны? — нетерпеливо спросил Звягинцев.
— Километров тридцать прочапаем, — ответил Молчанов и неожиданно затормозил.
— Что случилось? — насторожился Звягинцев, и рука его сама потянулась к карману полушубка, куда он на всякий случай переложил из кобуры свой «ТТ».
Молчанов ничего не ответил. Неторопливо вышел из машины, открыл заднюю дверцу и вытащил из-за спинки сиденья топор.
— Застряли, что ли? — снова спросил Звягинцев.
— Минутку, товарищ майор, — не оборачиваясь, ответил Молчанов и с топором в руках побрел куда-то в сторону.
Звягинцев тоже вылез из кабины и, стоя у машины, наблюдал, как Молчанов, увязая в снегу, упорно продвигается к какой-то только ему ведомой цели. Там, метрах в двадцати от дороги, на снегу чернело что-то, а что именно — определить было трудно. Заинтересовавшись, Звягинцев последовал за Молчановым. Сделав пять-шесть шагов и зачерпнув снега за голенища валенок, он понял наконец, что это павшая лошадь.
Молчанов поднял топор и с размаху опустил его. Раздался тупой стук, будто удар пришелся по промерзшему бревну.
Молчанов опять поднял свой топор. Он методично поднимал и опускал его в течение нескольких минут, потом нагнулся, с силой потянул что-то. Послышался сухой треск, будто сук сосны сломался.
Молчанов распрямился и пошел обратно к машине, держа в одной руке топор, а другой волоча по снегу обрубок лошадиной ноги.
— Редкая удача, товарищ майор, — говорил он на ходу. — Нынче конинка долго на дороге не валяется.
Кряхтя от натуги, Молчанов просунул этот обрубок в заднюю дверцу, бережно уложил его рядом с мешками. Потирая озябшие руки, сказал весело:
— Поехали, товарищ майор!
Звягинцев мрачно молчал. Да, он знал, что нехватка продовольствия давно заставила ленинградцев, а равно и войска, обороняющие Ленинград, есть конину. Голод…
Во второй раз за сегодняшний день
— Когда был там в последний раз? — обратился он к Молчанову.
— В Ленинграде-то? — переспросил тот. — Да порядочно уже. Как трассу проложили, так и поехал обновлять ее — на третий либо на четвертый день. Делегата связи возил в Смольный.
«И каково там теперь?» — намеревался спросить Звягинцев. Однако вместо этого задал нелепый вопрос:
— Значит… прямо по льду трасса?
— Конечно, по льду! — ответил Молчанов, удивленный несообразительностью майора. — Говорят, долгонько наши ходили по озеру, никак надежный лед отыскать не могли. Потом будто в Ленинград папанинцев вытребовали. Специально для этого. Опыт же у них арктический! Ну, те быстро отыскали, что требовалось. То ли лично Папанин, то ли вместе с Отто Шмидтом, Разное говорят…
Звягинцев слушал и не слушал эту легенду. Он думал о другом. О том, что так и не спросил Молчанова, как выглядит сейчас Ленинград, как живется там людям. Побоялся спросить, хотя, кажется, ничего уже не боялся, ко всему привык, притерпелся — к артиллерийским обстрелам, к пулеметным и автоматным очередям, к бомбежкам с воздуха, к схваткам врукопашную. Война стала для него, как и для сотен тысяч других бойцов и командиров, повседневностью…
Он посмотрел на свои трофейные часы. Желтые стрелки на черном циферблате показывали четверть шестого. К часам этим Звягинцев успел привыкнуть, они теперь не вызывали у него брезгливости, как в первые дни. Но сейчас их черный циферблат представился ему частицей того черного, чужого, страшного мира, который со всех сторон обступил Ленинград.
— Что, или остановились? — раздался голос Молчанова; того удивило, почему майор так долго и так пристально глядит на часы.
И уж совсем несообразным показался ответ майора:
— Еще ходят, будь они прокляты…
Чем ближе подъезжала машина к Кобоне, тем реже встречались следы войны. Наконец они и вовсе исчезли. Безукоризненной белизны был снежный покров, не тронутый разрывами снарядов и мин. Во всей своей зимней красе стояли сосны, чуть приспустив густые, не иссеченные осколками ветви.
Машина сделала поворот, и мгновенно из тихого, казалось бы, задремавшего, наглухо укутанного снегами мира оказалась в другом — оживленном и шумном. Двумя встречными потоками мчались грузовики: наполненные людьми в гражданской одежде — на восток, груженные туго набитыми мешками, ящиками и тюками — на запад. А по обочине тянулся санный обоз, и ездовые, взгромоздившись на прикрытые брезентом грузы, весело погоняли лошадей.
— Хлеб везут в Кобону из Новой Ладоги, — объяснил Молчанов, остановив свою «эмку» на перекрестке в ожидании интервала между машинами, мчавшимися на запад.