Блокадные новеллы
Шрифт:
— Продадим, — ответила моя практичная бабушка.
…Снова я волоку мешок, уже с «хряпой». На рынке весело. Прилавки завалены овощами, продавцы — горожане: интеллигентные мужчины в очках, молодые женщины в кокетливо повязанных косынках кидают на весы гирьки, отсчитывают сдачу. Деньги нужны, на них можно купить тут же что-нибудь из съестного. Громоздятся пышные подушки капустных листьев; продолговатый, похожий на кроличью мордочку, беловатый турнепс; налитые розовым соком морковины…
Нам с бабушкой выдают весы, и мы становимся за прилавок. Я поглядываю
И вот — старушка с плетеной корзиной:
— Почем?
Отвечаю.
— Три — кило.
Я отвешиваю, бабушка принимает деньги, а старушка уже скользит вдоль прилавка дальше.
Капуста у нас пользовалась спросом: женщины в платках и шалях довоенного фасона подходили, приценивались, брали. Я приобрел некоторую сноровку, бросал гирьки на звенящие чашечки и бодро восклицал:
— Сколько?
И сам себе казался молодцом. Думалось, что и другие смотрят на меня как на молодца.
И вдруг…
— Что-то не дотягивает, — проскрипела покупательница.
Я вспыхнул.
— Где не дотягивает? С походом кладем, — вступилась бабушка.
— Знаем мы таких, с походом!
Я огляделся, ища сочувствия, но на меня смотрели отчужденно.
«Разве они не понимают, что я занят важным делом? — думал я. — Что помогаю семье, что хоть и маленький еще, а уже работник в доме…»
Ощущение праздника исчезло.
Я увидел бегущего через рыночную площадь Ваську. Чувство гордости за свою работу ожило во мне: «Пусть Васька поглядит на меня. Я-то не шатаюсь, я-то деньги зарабатываю…»
— Васька! — крикнул я.
Он увидел меня, подскочил, глаза его округлились.
— Торгуешь? — спросил удивленно.
— Как видишь, — солидно ответил я. — Уже почти мешок продали… Ты куда?
— Сидоркин послал в штаб МПВО отнести донесение.
Конечно, Васька нес какую-нибудь незначительную справку, но я все равно расстроился. Сидоркин — наш участковый — относился ко мне лучше, чем к другим мальчишкам. «Ты смекалистый», — похвалил он меня однажды. И ясно — будь я под рукой, послал бы меня, а не этого хвастуна Ваську.
— Ну, так спеши, — сказал я, — ведь донесение!
Всем своим строгим видом я показывал Ваське — если бы мне доверили поручение, я выполнил бы его с большей ответственностью.
— Торгуй, торгуй, — снисходительно обронил Васька и побежал дальше.
Я поскучнел, и торговля капустой сделалась для меня неприятной.
— Бабушка…. — начал я, но тут на рынке появился новый кумир мальчишек, Сидоркин, недавно поймавший немецкого парашютиста. Он медленно совершал обход своего участка.
Сидоркин шел, и все, кто стоял за прилавком, невольно подтягивались, — такое у него было серьезное лицо.
Участковый увидел меня. Глаза у него тоже округлились, и он, не прибавляя шагу, подошел к нам.
— Частный сектор, — ровным голосом произнес он.
— Излишечки с огорода, — с какой-то суетливой ноткой объяснила бабушка.
— Да… — протянул Сидоркин, —
Сердце мое екнуло, я понял: больше мне уж не быть любимцем Сидоркина.
Участковый повернулся и стал продолжать обход.
Бабушка увидела мое вытянувшееся лицо, покачала головой:
— Пошли-ка домой, — и сунула обратно в мешок остатки капустных листьев.
Когда мы выходили из ворот рынка, нас обогнал Васька.
— Ты чего? — обратился я к нему.
— Срочное сообщение Сидоркину! — на ходу бросил он и пустился по улице.
Я с грустью посмотрел ему вслед. Я думал, что теперь, наверно, любимцем Сидоркина будет Васька.
Стук в дверь
Отчаяние матери было молчаливым и потому особенно страшным для нее. Муж прямо из ополченской роты попал в стационар для «дистрофиков», а сын, продолжая по-мальчишески вытягиваться, как-то странно усыхал.
Мать прижималась ладонями к железной остывающей печурке, словно верила в чудотворство тепла, верила, что оно может превратиться в хлеб, пшено… Когда они с сыном заканчивали очередное чаепитие и мать четко подмечала, что клубящийся паром кипяток на какие-то мгновения создал у сына иллюзию сытости, она подхватывала это иллюзорное состояние и начинала рассказывать необыкновенные истории, вычитанные из книг, говорила об Индии, где никогда не была, но которой когда-то очень интересовалась. Мальчик вместе с матерью уносился в сказочный мир, и иногда это продолжалось подолгу.
Но, оставаясь одна, мать видела вещи такими, какими они были, в их жестокой наготе. И сегодня она впервые не знала, что делать. Два ее брата, военных, писали, что должны приехать, — конечно, они приедут не с пустыми руками. Но когда, когда? Может быть, тогда, когда уже запустение и сырой могильный дух угнездятся в распахнутой обезлюдевшей квартире?..
И в этот миг, когда ее пальцы как бы вмялись в жесть печурки, в дверь раздался стук. Мать машинально взглянула на окно, — не со светомаскировкой ли что-либо? Но окно было занавешено плотно. И вдруг ее, как молнией, пронзило: брат! Спасение! Мать с неподозреваемой силой метнулась по темному коридору к двери и выдохнула: «Кто там?» — «Откройте, пожалуйста!» Она сразу поняла, что это не брат, но, может, кто-то от него, и мигом выдернула щеколду. На пороге стоял человек, которого мать поначалу не признала, в полушубке, ушанке и белых бурках, отороченных коричневой кожей.
— Здравствуйте! Не признали? — И он снял ушанку, рыжие волосы рассыпались по лбу. Мать узнала гостя. Это был Пашкулич, ее бывший больной, которого она несколь ко раз навещала во время его болезни гриппом.
— Заходите, — удивленно сказала мать.
— Да нет, я так, — замялся Пашкулич, — мимо проходил, адресок ваш запомнился, дай, думаю, наведаюсь, фронтовым гостинцем поделюсь, — и протянул матери нечто, завернутое в газетную бумагу.
— Что вы! — с ужасом и счастьем взмахнула руками мать. — За что вы!