Блондинка в озере. Сестричка. Долгое прощание. Обратный ход
Шрифт:
Глава 44
Я приехал домой поздно, усталый и подавленный. Был один из тех вечеров, когда в воздухе висит тяжесть, а ночные шумы кажутся приглушенными и далекими. Сквозь туман виднелась равнодушная луна. Я походил по дому, поставил несколько пластинок, но музыки почти не слышал. Казалось, где-то раздается мерное тиканье, хотя в доме тикать было нечему. Звук пульсировал у меня в голове. Я был человек-часы, отсчитывающий секунды до чьей-то смерти.
Я вспомнил, как в первый раз увидел Эйлин Уэйд, и во второй, и третий, и четвертый. Но потом ее образ расплылся. Она перестала казаться
Есть люди, которые убивают из ненависти, или от страха, или из корысти. Есть убийцы хитрые, которые планируют все заранее и надеются, что их не поймают.
Есть разъяренные убийцы, которые вообще не думают. А есть убийцы, влюбленные в смерть, для которых убийство — это нечто вроде самоубийства. Они все слегка помешаны, но не в том смысле, какой имел в виду Спенсер.
Было почти светло, когда я, наконец, лег в постель.
Из черного колодца сна меня выдернуло дребезжание телефона. Я перевернулся, спустил ноги, нащупывая туфли, и понял, что проспал не больше двух часов. Чувствовал я себя, как полупереваренный обед. Я с трудом поднялся, побрел в гостиную, стащил трубку с аппарата и сказал в нее:
— Подождите минутку.
Положив трубку, я пошел в ванную и плеснул себе в лицо холодной водой.
За окном раздавалось мерное щелканье. Я рассеянно выглянул и увидел смуглое бесстрастное лицо. Это был садовник-японец, приходивший раз в неделю, которого я прозвал Жестокий Джек. Он подравнивал кусты — так, как это умеет делать только садовник-японец. Просишь его прийти раз пять, он все время отвечает: «на той неделе», а потом является в шесть утра и начинает стричь кусты под окном твоей спальни.
Я вытер лицо и вернулся к телефону.
— Да?
— Это Кэнди, сеньор.
— Доброе утро, Кэнди.
— La senora es muerta.
Умерла. Какое холодное черное бесшумное слово на всех языках. Она умерла.
— Надеюсь, ты тут ни при чем?
— Я думаю, лекарство. Называется демерол. Я думаю, сорок, пятьдесят в бутылочке. Теперь пустая. Не ужинала вчера вечером. Сегодня утром я влезаю по лестнице и смотрю в окно. Одета, как вчера днем. Я взломаю дверь. La senora es muerta. Fria como agua de nieve. Холодная как ледяная вода.
— Ты звонил кому-нибудь?
— Si. El doctor Лоринг. Он вызвал полицию. Еще не приехали.
— Доктору Лорингу, вот как? Он всегда опаздывает.
— Я не показываю ему письмо, — сказал Кэнди.
— Кому адресовано письмо?
— Сеньору Спенсеру.
— Отдай полиции, Кэнди. Доктору Лорингу не давай. Только полиции. И вот еще что, Кэнди. Не скрывай ничего, не ври им. Мы к вам приезжали. Расскажи правду. На этот раз правду и всю правду.
Наступила короткая пауза. Потом он сказал:
— Si. Я понял. Hasta la vista, amigo. [28] — Повесил трубку. Я набрал номер «Риц-Беверли» и попросил Говарда Спенсера.
— Минутку, пожалуйста. Соединяю с регистрацией. — Мужской голос сказал:
— Регистрация. Что вам угодно?
— Я просил Говарда Спенсера. Знаю, что сейчас рано, но это срочно.
— Мистер Спенсер вчера уехал. Улетел восьмичасовым самолетом в Нью-Йорк.
— Извините. Я не знал.
Я прошел на кухню сварить кофе — целое ведро. Крепкого, густого, горького, обжигающего,
28
Да. … До встречи, друг (исп.).
Берни Оулз позвонил мне пару часов спустя.
— Ну, умник, — произнес он. — Давай к нам, на мученья.
Все было, как в прошлый раз, только пораньше, днем, и мы сидели в кабинете капитана Эрнандеса, а шериф находился в Санта-Барбаре, открывал там праздник, Неделю Фиесты. В кабинете собрались капитан Эрнандес, Берни Оулз, помощник коронера, доктор Лоринг, который выглядел так, словно его взяли за незаконный аборт, и работник прокуратуры по имени Лофорд, высокий, худой и бесстрастный. Поговаривали, что его брат — хозяин подпольной лотереи в районе Центральной авеню.
Перед Эрнандесом лежало несколько исписанных листков почтовой бумаги нежно-розового цвета, с необрезанными краями, текст написан зелеными чернилами.
— Мы собрались неофициально, — начал Эрнандес, когда все устроились поудобнее на неудобных жестких стульях. — Без стенограммы и магнитофона. Говорите, что хотите. Доктор Вайс — представитель коронера, который будет решать, понадобится ли слушать дело. Доктор Вайс?
Это был толстый, бодрый человек, вроде бы знающий специалист.
— По-моему, не понадобится, — сказал он. — Пока что все указывает на наркотическое отравление. Когда прибыла скорая помощь, женщина еще дышала, но очень слабо, была в глубокой коме, все рефлексы отрицательны. На этой стадии редко удается спасти одного из ста. Кожа была холодная, дыхание почти не прослушивалось. Слуга решил, что она мертва. Она умерла примерно час спустя. Насколько я понимаю, она была подвержена сильным приступам бронхиальной астмы. Доктор Лоринг выписал демерол на случай припадка.
— Есть сведения или выводы о количестве принятого демерола, доктор Вайс?
— Смертельная доза, — ответил он с легкой улыбкой. — Сразу это определить нельзя, не зная ее анамнеза, степени сопротивляемости организма. Согласно оставленному ею признанию она приняла две тысячи триста миллиграммов, что в четыре-пять раз превышает разовую смертельную дозу для людей, не являющихся наркоманами. — Он вопросительно взглянул на Лоринга.
— Миссис Уэйд не была наркоманкой, — холодно сообщил доктор Лоринг. — Ей была предписана доза одну-две таблетки — пятьдесят миллиграммов каждая. Максимально я бы разрешил не более трех-четырех в сутки.
— Но выписали вы ей рецепт на пятьдесят таблеток, — заметил капитан Эрнандес. — Не считаете, что опасно держать дома это лекарство в таком количестве? И часто у нее бывали приступы астмы?
Доктор Лоринг презрительно улыбнулся.
— Для всякой астмы характерны перемежающиеся приступы. У нее ни разу не наступил так называемый «статус астматикус», когда пациенту грозит опасность задохнуться.
— Хотите что-нибудь добавить, доктор Вайс?
— Ну… — медленно произнес доктор Вайс, — если бы она не оставила записки, и мы бы совсем не знали, сколько она приняла, можно было бы считать это случайностью. Сверхдоза по ошибке. Здесь недолго перебрать. Точно будем знать завтра. Господи боже, Эрнандес, вы ведь не собираетесь скрывать ее записку?