Блуд на крови. Книга первая
Шрифт:
— Господа присяжные заседатели! — закончил речь защитник. — Проявите вашу мудрость, окажите не милость, нет — лишь справедливость. Отпустите возможно скорей невиновного на свободу.
…Присяжные удалились на совещание. Среди этих двенадцати человек на сей раз царил полный разброд. Трое или четверо твердо верили: да, Тальма хитрый, изворотливый убийца! Столько же присяжных почитали его жертвой полицейского следствия. Было и еще мнение: Тальма, конечно, не убивал, но он знает убийцу и намеренно скрывает его — «из благородных побуждений».
Все это было похоже на газетные споры, которые шли вокруг этого процесса. Полярные мнения отстаивались страстно и убежденно. Многие опытные журналисты считали Тальма совершенно невиновным. Подкупала и сама личность подсудимого. Держался он спокойно, корректно. Речь его была сдержанной и благородной. К тому же Тальма был молод и красив.
Присяжные заседатели не определяют срока и меры наказания. Они лишь дают ответы на вопросы суда по статьям: «виновен», «невиновен».
Более полутора часов шел спор. Большинство с преимуществом в один голос вынесло вердикт: А. Тальма с заранее обдуманным намерением лишил жизни двух женщин и воспользовался имуществом убитой П. Г. Болдыревой.
Суд на основании таких-то и таких-то статей уголовного уложения приговорил Тальма к лишению всех прав состояния и каторжным работам на пятнадцать лет.
Битком забитый зал встретил такое решение с недоумением и возмущением. Раздались свист, топот, оскорбительные выкрики в адрес присяжных, прокурора, судьи. Вмешалась полиция. Кого-то насильно вывели из зала, кого-то задержали и подвергли штрафу.
Жена осужденного, уверенная в оправдательном приговоре и принесшая в зал большой чемодан с хорошей одеждой для мужа, зашлась в рыданиях:
— Я-то точно знаю: Саша невиновен! Он всю ту ночь провел рядом со мной. Клянусь детьми, он на мгновение не отлучался… Убил не он, не он!
Тальма оставался абсолютно спокоен, словно это не его на веки вечные вычеркивали из жизни, подвергали страшным страданиям. Ибо — это надо знать судьям! — время на свободе и время в заключении имеет совершенно разные измерения. Пятнадцать лет без близких, без женщин, без права выбора и передвижения — это постоянное истязание продолжительностью в несколько человеческих существований.
Александру Леопольдовичу обрили левую половину головы и долгим мучительным этапом отправили на остров слез — Сахалин.
«ПРОСИТ ТОЛЬКО ЗА ДРУГИХ…»
Канцелярия Александровской тюрьмы — место бойкое. Особенно много людей здесь в конце рабочего дня. Серая масса каторжан стекается сюда — к кабинету начальника. Одни несут жалобы, другие просьбы.
Журналист Влас Дорошевич, прибывший «с творческой целью» с материка, тоже расположился в кабинете начальника тюрьмы. Ему любопытно: какие бытовые докуки заставляют несчастных приходить на поклон?
Вот на пороге появился высокий молодой человек с красивым благородным лицом,
— Ваше благородие, — произносит проситель, — нельзя ли, чтобы мне вместо бушлата выдали сукном?
Начальник — несчастное существо, живущий среди этой боли, крови и грязи, спасающийся от полного сумасшествия лишь регулярным пьянством, презрительно-скучно тянет:
— Это тебе еще для чего?
Молодой человек молчит. Ему, видимо, неудобно рассказывать о причине своей просьбы. Наконец, набравшись решимости и, вероятно, верный привычке говорить лишь правду, он произносит:
— Это для моего товарища. Свой у него износился. А мне выдадут готовый — на товарища бу— дет велик.
Начальник смотрит на просителя как на дурачка:
— Ты сам-то весь драный, а просишь за кого-то… Ничего не получишь! Кстати, как твоя фамилия?
— Тальма. Я писарь в больнице. Начальник с издевкой смеется:
— Тебе далеко и ходить не надо! Скажи, пусть тебе укол фельдшер сделает. Может, в твоей голове просветлеет.
Проситель, опустив голову, уходит. Дорошевич поинтересовался:
— Это какой Тальма? Тот, который обвинялся в двойном убийстве?
— Да, наверное! Я его дело не смотрел, а в газетах что-то читал, писали когда-то…
На другой день Дорошевич встретил Александра на пристани, когда он разговаривал с капитаном парохода «Ярославль». Тальма говорил капитану:
— Я к вам с просьбой. Из Петербурга мне прислали ящик прекрасного коллекционного вина. Мне его, по моему положению, взять нельзя. Будьте добры, скажите ресторатору, пусть он вино возьмет себе. В подарок. Вот накладная.
— Удивительная посылка! — произнес капитан, когда Тальма отошел. — Ее могут прислать
люди, не имеющие никакого понятия о каторге. А этот Тальма — очень странный. Он никогда ничего не просит для себя, все только для других.
Позже журналист познакомился с этим «странным» человеком. Когда он стал утешать каторжанина, говорить, что его дело, возможно, пересмотрят, Тальма махнул рукой:
— Никому никто не нужен! Я уже смирился с тем, что навсегда погиб.
В. Дорошевич писал: «Интересная черта, что, когда он говорил о своем деле, он не жаловался ни на страдания, ни на лишения. Не жаловался на загубленную жизнь, но всегда приходил в величайшее волнение, говоря, что его лишили чести.
Связь с прошлым — как святыня, у него хранятся те газеты, в которых несколько журналистов стояли за его невиновность…»
И свою заметку он закончил: «…Впечатление, которое осталось у меня от Тальма, это то, что я видел очень доброго человека».
ЭПИЛОГ
Весной 1899 года жена каторжанина Тальма, сохранявшая любовь и верность несчастному мужу, добралась до Нового Петергофа, где на даче «Александрия» жил император Николай Александрович.