Блуд на крови
Шрифт:
– И заходят?
– На руках заносим, с песнями! А уж как раствор покупатель пересек, тут все равно что карась в сеть попал – трепещет, но не вывернется. Выше ушей товаром завалим. Без покупки редкий от меня ускользнет. За это хозяин и отличает.
Зевнет Ермолай, потянется сладко да скажет:
– Туши, Анюта, лампу, спать хочу!
…Так и побежали недели, месяцы, годы.
Карьера
Минуло пять лет. В судьбе Ермолая наступили значительные перемены. Началось с того, что перед
Труп, раздувшийся от бурой воды, выловили через неделю и схоронили на Волковом кладбище.
Уже во время поминок Скоробогатов посадил неподалеку от себя Ермолая, а по окончании застолья сказал ему негромко:
– Есть у меня для тебя сурпризец. Завтра с утра приди в магазин пораньше, потолкуем.
Толковать долго не пришлось. Хозяин на другой день объявил:
– Потому как вижу твое уважение к моей персоне и усердие по службе, назначаю вместо утопшего – старшим продавцом.
Это означало увеличение жалованья почти в три раза и избавление от все-таки унизительного стояния «в растворе».
Тем временем Олимпиада, скучавшая после неожиданно исчезнувшего из-под окон казака Левченко, стала вдруг с какой-то грациозной вежливостью изъясняться с Ермолаем. С ней, впрочем, у нового старшего продавца и прежде были непринужденные отношения. Ермолай вел себя до некоторой степени нахально, пускаясь на рискованные разговоры:
– Что ж вы, Олимпиада Федоровна, столь обманчивую внешность имеете?
Олимпиада удивлялась:
– Вы об чем намекаете, Ермолай Павлович?
– Сказывают в народе, что к вам сыночек купца Артамонова сватов засылал. И вы ему отказали, так он, сердечный, вторую неделю с горя пьет – не просыхает.
– Это тебя не касается, но зачем ты внешность мою упомянул?
– По наружности лица вы ангел небесный, а сердце ваше – каменное…
– Ха-ха! – зарделась польщенная словами Ермолая Олимпиада. – Так ведь я не бесприданница какая, могу и выбрать себе кого по сердцу.
– Но и артамоновский сынок из себя хоть куда. Правда, прыщеват малость, да причина тому известная, супруга быстро вылечит.
– И нос, скажи, как у хрюшки. Тьфу, лучше как наш Филиппов – в Неву, чем с таким страшилой на одной подушке спать.
Ермолай принимал серьезный вид:
– Не прокидайтесь женихами, сударыня! А то ведь как говорится: «Не найдешь паренька, так и выскочишь за пенька!»
Олимпиада возмущалась:
– Это я-то за пенька?
– Нет, я вообще имею в виду! – И, помолчав, с глубоким вздохом добавлял: – Вы из себя-с такой предмет вожделения представляете, что будь у меня миллион, так я его к вашим ножкам бросил бы.
Олимпиада опять краснела:
– Зачем такая неуместная щедрость?
– Изволите ошибаться, Олимпиада Федоровна! Это что ни на есть самая корысть. За свой миллион я попросил бы сокровища много б'oльшие…
– Что такое? – хмурила бровки девушка.
– Я попросил бы позволения облобызать пальчики, извините, на
– Ах, какой вы ветреник!
Ермолай шептал на ухо, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы кто не заметил его выходок, – за такие шуточки хозяин в два счета из магазина прогонит:
– Кто ж за сто рублей алтын жалеет?
– Ловелас! У вас дома живет девица, жена, что ль, ваша?
– Племяшка-сирота!
Он брал Олимпиаду за руку, та вырывалась и уходила к себе на второй этаж, который под квартиру занимал Скоробогатов с семьей.
Ермолай мечтательно шептал:
– Эх, повезет же кому-то… А впрочем, счастье – не лошадь, не везет по дорожке прямо!
Карьера (окончание)
В разгаре был золотой август. В канун Успения Пресвятой Богородицы хозяин позвал к себе в квартиру Ермолая. Тяжело отдуваясь, он пил из запотевшего кувшина янтарного цвета пиво. Угостил гостя, крякнул:
– Садись!
Ермолай был озадачен: что за оказия, зачем в свои хоромы пригласил его строгий Скоробогатов?
Выпили по стакану. Оба молчали. Вдруг хозяин впился глазами в гостя:
– Как же это ты, Ермолай, живешь в блудном грехе со своей девицей? Ведь на том свете отвечать придется!
Тот промямлил:
– Коли прикажете… могу и под венец… грех, конечно.
Скоробогатов вцепился громадными жилистыми ручищами в подлокотники кожаного кресла. Лицо все более наливалось кровью, глазищи темнели и темнели, отражая и душевные сомнения, и животную ярость. Наконец он громко рявкнул:
– Ты, кобель, зачем моей Олимпиаде глазки строил? Зачем речи льстивые говорил? Под мой капитал, подлец, копаешь?
Ермолай побледнел от страха, напустил в порты, а язык прилип к гортани. Мысли лихорадочно неслись в помутневшем разуме: «Конец! Погиб! Выгонит со службы…» Он пролепетал:
– Помилуйте, Фед Федыч… Ей-богу, ни сном ни духом!
Скоробогатов хрястнул кулачищем по столу, и графин с пивом чуть подпрыгнул, а стакан упал, покатился по столу и грохнулся на ковер.
– Молчать!
Хозяин тяжело засопел, покрутил головой и вдруг, словно побежденный боец, тихо сказал:
– Хрен с тобою, паразит! Лучше жениться, чем волочиться. Моя дуреха в тебя влюбилась. Нашла женишка! Вот уж точно: бабий ум волоса тоньше. Буду вас под венец ставить.
Не поверил своим ушам Ермолай. Подсеклись ноги, повалился на колени, ухватил руку хозяина, стал губами мусолить:
– Ах, благодетель! Век буду Бога благодарить.
Хозяин руки не отнимал:
– Я ведь понимаю, что ты Олимпиаде не пара. Какой ты ей муж? Но, видать, судьба нам породниться. А ты, Ермолай, не зарывайся, помни свой насест.
Потом хлопнул себя по лбу, вспомнил:
– А эта, что живет у тебя, гризетка: детей с ней не нажил? Дашь ей отступных. – Наморщил лоб, размышляя. Затем достал из ящика письменного стола толстый бумажник, протянул две «катюши». – Возьми, это от меня ей…