Блудное художество
Шрифт:
Счастливая рожа Никодимки вызывала смешанные чувства - хотелось дать камердинеру оплеуху, чтобы не встревал со своей ботвиньей в сложные умственные построения, а одновременно следовало его как-то поблагодарить. Все, что Никодимка делал на архаровской службе, он делал от души, а забавные его хитрости были шиты белыми нитками - вот ведь и извозчику он не переплатил, а просто знает, что Архаров выдаст ему вдвое больше против потраченного.
– А к ботвинье что?
– спросил Архаров.
– Как полагается, ваши милости, - и Никодимка, сервируя трапезу на табурете, добыл из корзины фляжку и стопочку из хороших, серебряных, что подавались к барскому столу.
– В жару-то много не выпить,
В стопочку он налил зверобойной водки, весьма полезной для здоровья, выложил на тарелочку ломтики черного хлеба, присыпал солью. Пока Архаров выпивал и наслаждался мгновенным действием водки на тело и душу, Никодимка выложил на другую тарелку тонко порезанную семгу к окрошке и встал, нагнувшись вперед, голову несколько скособочив и напустив на лицо ту сладкую дурь, которая с ума сводит дородных купчих. Он полагал сию пантомиму необходимым дополнением к ботвинье.
Архаров взялся за ложку. Повар Потап постарался, да и доехал ледяной квас быстро, да и семужка была хороша - но проснулась тревога. Архарову вдруг, ни с того ни с сего, показалось, что более он такой замечательной ботвиньи в жизни уж не попробует. Это было странно, и он задумался, не донеся ложки до рта: что бы сие означало? Какие неприятности предвидит душа? Что пытается подсказать разуму?
Но разгадки не было, и он доел ботвинью, вздохнул с облегчением, приказал Никодимке убираться и лег на топчан. Ему было плевать на то, что теперь творится наверху, - долгожданная дрема пришла, он не хотел ее упускать. Дела же никуда не денутся. Тем более, что впереди - несколько дней сплошной суеты.
Подремав с часик в прохладе, обер-полицмейстер выбрался наверх.
– Французишку свезти домой, приставить к нему Макарку, - распорядился он.
– Легобытову никуда не выпускать, и детей также не выпускать. Тут единственное место, где эта дура в безопасности, и с семейством своим вместе. Инока также тут держать. Коли он того черта видел - то и его жизнь, возможно в опасности. Посадите в каморку, пусть наши грехи замаливает… Скес свою кубасью сыскал?
Но Феклушка исчезла бесследно.
– Мы, ваша милость, не можем избыточно долго держать у себя Легобытову и детей, - сказал Шварц.
– Уже идут гнусные слухи.
– Коли кто из них пострадает, слухи будут еще гнуснее… - и тут Архаров задумался. Угрожало ли что-то семейству Марьи, виноватой лишь в том, что взялась несколько дней присмотреть за приведенными к ней чужими детьми?
Ведь злодеи, порешившие Федосью Арсеньеву, ничего плохого Епишке с сестрицей не сделали. Напротив - позаботились, чтобы дети не пропали. Марье - той точно угрожал нож в бок. Одно то, что она оказалась в полицейской конторе, уже было сильнейшим доводом - вся Москва знала, как в нижнем подвале умеют развязывать языки.
Архаров решил подождать еще день - у него набралась такая куча людей и событий, что в любой миг могла явиться мелочишка, позволяющая свести все в стройное сооружение и начать действовать.
Забот у него и помимо сервизных было превеликое множество. Назавтра праздник - надобно обеспечить явку всех десятских, охрану всех мест, где будет государыня, да и самому привести себя в божеский вид - с утра ожидается большой прием с участием всех посланников, раздача наград героям и просто близким к государыне людям, представление ко двору боевых офицеров и молодежи из хороших семей… и сам же он собирался представить Петра Лопухина… тот, поди, извертелся перед зеркалом в новом мундире… то-то завтра все трое, Архаров, Левушка и Лопухин, загоняют бедного Никодимку!…
Да и кроме праздника…
Он вспомнил важное, велел позвать Степана Канзафарова и нещадно изругал его за
Степан даже не пытался оправдаться - все сам превосходно понимал. И стоял, ожидая по меньшей мере оплеухи, но его спасло чудо.
– К вашей милости от его сиятельства, - сказал, заглянув, Клашка Иванов.
Уже знакомый Архарову лакей привез записку.
Записка была неприятная - скончался отставной сенатор Захаров. То бишь, сразу после праздника предстояло ехать на похороны. А Архаров-то надеялся, что, спихнув с плеч торжества в Кремле и на Ходынском лугу, хоть дня два отдохнет от светской жизни.
Захарова было от души жаль. А к жалости примешалась легкая зависть - старику по-своему повезло. До последнего он оставался галантным кавалером, жил весело, имел молодую любовницу, был в любой гостиной желанным гостем и собеседником. И умирал, коли вдуматься, недолго - вон иные по три года из постели не вылезают…
– Царствие небесное, - пробормотал Архаров.
– Экипаж подавайте.
Следовало съездить на Ходынский луг, самолично убедиться, что там не случилось никаких бед, что полицейские драгуны объезжают его, что к завтрашнему утру все будет готово. С собой Архаров взял секретаря Сашу, Федьку, Клавароша и Устина - всех троих как бы в некоторое вознаграждение за труды, Устина же он хотел поощрить особо - если бы не дотошность бывшего дьячка, Скес, поди, так бы и помер в том погребе. Потому взял к себе в экипаж и даже спрашивал о его небесном покровителе, святом мученике Иустине Философе, подвизавшемся в Римской империи. Устин пожаловался, что покровитель-то славные проповеди читал, проповедуя истинность и спасительность христианства, а ему вот дара убеждения свыше не дадено - вон Скесу ничего растолковать не удается…
– Однако ж стараешься, - утешил его Архаров, а когда узнал, что святой Иустин крестился в возрасте тридцати лет, совсем успокоился - дьячку-полицейскому тридцати еще не было, так что теория о связи имени и судьбы еще могла блистательно оправдаться.
Обер-полицмейстерский экипаж выехал на Тверскую, где при выезде из города уже стояли триумфальные ворота сорока восьми аршин в высоту, увенчанные статуей Славы, снабженные разнообразными колоннами и походившие на храм. Кони разогнались, взяли хорошую резвость, и вот уже показались ладные избы ямской слободы, где жили мастера конной гоньбы, те, что готовы в зимнюю пору довезти москвича в Санкт-Петербург хоть за сутки, но добавляя при этом: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь!»
От слободы уже видны были высокие мачты стоящих на «Танаисе», сиречь Дону, на «Борисфене», сиречь Днепре, и на «Черном море» вокруг насыпанного из песка полуострова «Крым» кораблей - едва ли не в натуральную величину. География была более или менее соблюдена, и Архаров въехал на «театр военных действий» по «Борисфену», миновал здание театра, именуемое «Кинбурн», и оказался в удивительном мире, который все татарские народы, обитавшие в Крыму и окрестностях, - крымские, буджатские и кубанские, а также едисанцы, жамбуйлуки и едичкулы, за свой бы вовеки не признали. Храмы с высокими колоннадами и ростральные колонны на римский манер, крепости с бастионами и равелинами и дворцы с высокими башнями, над которыми уже развевались флаги, суда при полном своем парусном убранстве, и многие носили славные имена: корабли «Европа», «Три святителя», «Победоносец», «Чесма», «Ростислав», «Победа», фрегаты «Не тронь меня», «Северный орел», «Григорий»…