Блудное художество
Шрифт:
Архаров заметил, что его каблуки уж больно ушли в песок, и собрался перейти на сухое место. Но вместо того присел на корточки - на самом мелководье, где глубины было менее вершка, носилась стайка рыбешек, каждая - с ноготок, и ему показалось любовытным, как получается, что они все разом меняют направление.
Присев и упершись в бедра, обер-полицмейстер наблюдал за рыбками, сам себе не удивляясь - он знал, что погоня и стычка с врагом никуда не денутся, рыбок же таких в золотистой воде в ближпйшее время не будет. И такого воздуха тоже. На Пречистенку наносило порой с Москвы-реки столь гнилые ароматы, что хоть нос затыкай. Здесь же благоухало неподдельной
Он наслаждался тишиной - подлинной, чуть-чуть приправленной птичьими голосами и какими-то непостижимыми водяными шорохами. И вдруг тишина сделалась тяжелой. Он понял и выпрямился.
Архаровцы молча ждали приказаний.
– Ну, что, молодцы, посчитаемся за Демку?
– спросил он. Ответа не требовалось.
Устин был уже одет в подрясник, а кафтан спрятал в экипаже. К счастью, он, ведя наружное наблюдение в монашескм образе, уже с неделю не брился, Вид был достоверный. Босоногий Макарка в лохмотьях смотрелся менее натурально - парень за последнее время вырос и мало был похож на жалкого сиротку. Вот как раз сиротки в полицейской конторе и недоставало - но Архаров прогнал мысль о поисках новых парнишек для службы на побегушках.
Среди ждущих приказа архаровцев обер-полицмейстер заметил своего камердинера. Никодимка из любопытства, свойственного его званию, стоял там, где мог услышать нечто занимательное.
– Не путайся в ногах, дурак, - сказал Архаров Никодимке, и тот покорно полез в экипаж - охранять корзину с окрошкой. Архаров же, глядя ему в спину, подумал, что порка дармоеду не повредит - ишь, являет усердие, с обедом через пол-Москвы катается, а ведь наверняка не поменял пряжки на новых башмаках и не отдал прачке Дарье тонкое белье - Настасье еще учиться и учиться обхождению с голландским полотном…
– Сашка, был у вас с Савиным уговор насчет сигнала?
– Был, Николай Петрович, козой мемекнуть, коли что…
– Козой… козлы вы оба, братцы… Итак - где ты его оставил? А вы слушайте.
– Оставил я его на огороде, у самого забора, откуда видно крыльцо. Крыльцо вроде обыкновенное, и дом, куда они зашли, также обыкновенный, крестьянский, не нищее жилье…
– Заботится его сиятельство о своих людишках, - заметил Левушка, снимая кафтан, чтобы закинуть его в экипаж.
Но сельцо процветало именно потому, что у графа не доходили до него руки. Местные жители нашли замечательный промысел - пользуясь близостью Серебряного Бора, ловили там певчих птиц и продавали в Москве, в Охотном ряду. А птица в клетке - главная домашняя утеха и для барыни, и для купчихи, и для одинокого чиновника, и для семейного отставного офицера. Овсянки, зарянки, дрозды, щеглы, а главным образом чижи составляли для многих единственное их ежедневное увеселение. Находились чудаки, державшие дома и по десять клеток с тем расчетом, чтобы в одних птахи пели утром, в других - вечером, да и наблюдать за ними было занятно.
– Они оба ждали темноты за околицей, тогда только пошли, и я считал дома. Вышло, что по левую руку - тринадцатый, - продолжал Саша.
– Это коли со стороны Тушина, - добавил Михей Хохлов.
Архаров посмотрел на сельцо и прикинул - на берег от северной околицы до белого храма выходит полтора десятка дворов, возможно, один из них - искомый.
– А телегу с лошадью где оставили?
– Лошадь выпрягли и на задворках привязали, чтобы паслась, Федя
– Сенька!
– крикнул Архаров.
– Привяжи коней сзади к экипажу!
– А хорошо бы их сейчас искупать, - отвечал Сенька.
– Водица теплая, коням - радость. Не так часто их к речке гоняют…
– Нашел время! Макарка, ступай берегом, зайдешь с околицы, отсчитаешь двенадцать дворов - сядь, будто ногу сбил. Петров, ты зайдешь с другой стороны, минуешь храм, увидишь Макарку - он тебе укажет на нужный двор. Пройди там в переулок - вроде по нужде, выйди к берегу, коли удастся…
Таким образом он распределил свои невеликие силы, чтобы при штурме двора, где засели миимый Фальк с Елизарьевым, перекрыть им все пути отступления. И погнал выполнять приказания.
Левушку оставил при себе.
Минуты тянулись. Архаров, не двигаясь с места, стоял на солнцепеке и молча ждал хоть каких-то событий. Ему было тем более тяжко, что он уже сунул один из пистолетов в ременную петлю на шее - как это часто делали кавалеристы, другой держал в опущенной руке, третий, маленький, оттягивал карман. Левушка играл со шпажным эфесом - то вынет клинок на пядень, то вернет в ножны. Наконец, поняв тревогу друга, он не выдержал.
– Николаша, да и шут с ним! Впредь на Москве не покажется!
– воскликнул он.
– И внукам своим закажет тут шалить!
Поручик Тучков, как мог, пытался заранее утешить друга на случай, если «черт» опять исхитрится уйти - как ушел при разгроме шулерского притона, как ушел, очевидно, и из Оперного дома - не может быть, чтобы его там не было.
Но Архаров не ответил даже взглядом.
Ему было ясно одно - это существо, будь оно хоть выходцем из преисподней, должно быть либо схвачено и предано суду, либо уничтожено, и второе - желательнее. Ибо когда станет ясно, что «черт» много чего наговорит о господах придворных, о тех же Матюшкиных, начнутся интриги, начнется торговля, вмешается французский посланник, граф Панин вмешается непременно - он же теперь министр иностранных дел. Не желая портить отношений с Францией, которые только-только стали улучшаться, Панин вполне может использвать «черта» как разменную монету, и кто поклянется, что несколько лет спустя злодей не вернется в Россию, служа какому-нибудь неведомому господину?
А Устин Петров, не помышляя ни о каких международных интригах, загляделся на храм Божий. Он знал, что нужно исполнять приказ, искать сидящего в засаде Федьку, ловить злодея, не не мог не залюбоваться старым храмом, поставленным тут семьдесят лет назад Нарышкиными. Его воздвиг родной дядя государя Петра Алексеевича совместно с матушкой своей, но этого Устин не знал. Он только смотрел на удивительную резьбу по камню, более похожую на кружево, но кружево, оживленное листвой, шариками винограда, пузатенькими гранатами и ананасами, бывшими тогда для богомольных москвичей в диковинку - эту манеру завезли в Москву с Украины.
Старушка, проходя мимо храма, перекрестилась.
– Что за церковь, бабушка?
– спросил устин.
– Троицкая, честный отче.
Устину стало неловко за маскарад. В святые отцы его пожаловали - а он, вишь, жениться собрался.
Мысль о нечаянном супружестве вызвала внезапную улыбку. Но тут же Устин покраснел от невыносимого стыда. То, что ему предстояло, до сих пор он почитал грехом, потому что и не помышлял о браке. А в честном браке то же самое - уже не грех, а таинство, к такой мысли не сразу привыкнешь…