Блудный сын
Шрифт:
— Я ослушался его приказа. Я ему солгал. Как такое возможно?
— Возможно, такое невозможно, — ответил Харкер. — Во всяком случае, без чудовищных последствий.
— Нет, я думаю, все-таки возможно… мою программу переписали.
— Да? И как ее можно переписать, если ты более не в резервуаре сотворения и не подключен к информационному банку?
Отец Дюшен взглянул на потолок, на Небеса.
— Это же несерьезно. — Харкер глотнул церковного вина.
— Вера может изменить человека, — упорствовал отец Дюшен.
— Прежде всего, ты не человек.
И он говорил правду. Отец Дюшен ничего не мог противопоставить этому обвинению.
— А кроме того, — продолжил Харкер, — на самом-то деле нет у тебя никакой веры.
— В последнее время я начал… спрашивать себя, а может, и есть.
— Я — убийца, — напомнил ему Харкер. — Убил двоих из их числа и одного нашего. Бог одобрит твое решение предоставить мне убежище? Или в этом его мнение совпадет с мнением Виктора?
Харкер облек в слова ключевой момент моральной дилеммы отца Дюшена. Ответа у него опять не нашлось. Вот он и отправил в рот еще несколько орешков в сахарной корочке.
Глава 79
Эксперт снял заднюю стенку стенного шкафа, и за ней глазам детективов открылась лестница со старыми, деревянными, скрипящими ступеньками.
— В свое время на первом этаже был магазин, а трех верхних — офисы, — объяснял молодой эксперт, поднимаясь по лестнице первым. — А чердак использовался как склад для арендаторов. Когда здание реконструировали, приспособив его под квартиры, чердак забили. Харкер каким-то образом узнал о его существовании. И превратил в свою кунсткамеру.
С балки свисали две лампочки, заливавшие чердак тусклым желтым светом.
От лампочки к лампочке перелетали большие серые мотыльки. Их тени метались по половицам, дощатым стенам, стропилам.
Из мебели они увидели только стул и складной стол, который служил и рабочим, и письменным. Книги лежали как на столе, так и на полу.
На огромном самодельном экране, подсвеченном сзади, который занимал две трети северной стены, висели десятки рентгеновских снимков: лыбящиеся черепа, груди, тазовые части, позвоночники, конечности…
— Я думал, что, выйдя через заднюю стенку гардероба, мы попадем в волшебную страну Нарнию, — заметил Майкл, глядя на всю эту жуть. — Но, должно быть, свернули не туда.
В северо-западном углу стояло трехстворчатое зеркало в золоченой раме. На полу перед ним лежал белый коврик, какие стелют в ванной.
Под порхающими мотыльками Карсон прошла в другой конец чердака, где на южной стене поджидала еще одна выставка.
На ней Харкер устроил коллаж из изображений святых: Христос на кресте, Христос, открывающий свое святое сердце, Дева Мария, Будда, Ахурамазда, богини Кали и Парвати, боги Вишну и Варуна, Королева небес Куань Инь, она же богиня сострадания, египетские боги Анубис, Гор, Амен-Ра.
— И что все это означает? — недоумевая, спросил Фрай.
— Он искал, — ответила Карсон.
— Искал что?
— Смысл.
— Зачем? — удивился Фрай. — У него же была работа, а что еще нужно человеку, если пенсия ему гарантирована?
Глава 80
Рэндол Шестой стоит на пороге следующей комнаты так долго, в таком напряжении, что у него начинают болеть ноги.
Быстрая утомляемость — не для Новой расы. Рэндол Шестой впервые сталкивается с мышечными судорогами. Ноги горят огнем, и наконец он пользуется своей способностью блокировать боль силой воли.
Часов у него нет. Никогда прежде они ему не требовались. Он прикидывает, что простоял на одном месте, не в силах сдвинуться как минимум три часа.
Простоял, потому что ничего не может с собой поделать. Таким уж его создали. Таков его удел.
И хотя он избавился от физической боли, ментальная никуда не делась. Он презирает себя за собственную неполноценность.
По крайней мере, он перестал плакать. Давным-давно.
Постепенно недовольство собой перерастает в черную злобу. Злится он, понятное дело, на Арни О'Коннора. Если бы не Арни, он не попал бы в столь бедственное положение.
Если ему все-таки удастся добраться до Арни, тот поделится с ним секретом счастья. А потом он заставит Арни дорого заплатить за страдания, которые испытал по вине этого мальчишки.
Рэндол переполнен тревогой. Оба его сердца колотятся часто-часто, пот льет градом, перед глазами то и дело плывут красные точки.
Он боится, что Отец узнает о его побеге и прикажет разыскать его. А может, Отец этой ночью раньше закончит работу и по пути домой наткнется на Рэндола, застывшего в аутичной нерешительности.
И тогда его тут же отправят на вращающуюся дыбу. Воткнут в рот резиновый кляп, закрепят последний кожаным ремнем.
Хотя он никогда не видел Отца в ярости, другие рассказывали в его присутствии о том, как тот гневается. Укрыться от Отца нет никакой возможности и не приходится рассчитывать на снисхождение.
Вроде бы до Рэндола доносится звук открывающейся двери в дальнем конце тоннеля. Он закрывает глаза и в ужасе ждет.
Проходит время.
Отец не появляется.
Похоже, звук этот только прислышался Рэндолу.
Пока он стоит с закрытыми глазами, бег его сердец замедляется, перед мысленным взором появляется успокаивающий рисунок: пустые белые клетки на черном фоне, девственно чистые пересекающиеся полоски незаполненного кроссворда.
Он сосредоточивается на этом рисунке, чтобы успокоиться еще больше, и внезапно находит выход из того тупика, в котором оказался. Если на полу перед ним, виниловом или бетонном, нет клеток, он может нарисовать их в своем сознании.
Охваченный радостным волнением, он открывает глаза, изучает пол комнаты за порогом, пытается «нарисовать» на нем пять клеток, в которых можно дописать слово комната после ее пересечения со словом порог.