Бляж
Шрифт:
Такие вещи слушать нам ни к чему.
Тихонько в сторону, да по бережку.
Цеховики. У них по всему побережью подпольные фабрики: кепочки, маечки, сумочки, тапочки.
У них большие тысячи. И может даже миллионы.
Народ серьезный. Любопытных не любят. Шутить не любят.
А тут крик.
Суматоха.
Челюсть упала под обрыв. Вставная.
И в море.
Ульк!
Вызывали аквалангистов.
27
Ну, никак мы не могли не побывать в главном городе Отечественного Разврата. К тому ж и деньга карман жгла.
Во
Город белый, город славный открылся с моря всем своим размашистым непотребством пансионатов, гостиниц и санаторных корпусов, разухабистой нахальностью круглогодичной зелени и лицемерием прибрежной воды на семьдесят процентов состоящий из мочи и непрекращающегося пляжного гвалта, а на остальные тридцать из пота, грязи, фекалий и взбаломученного песка.
После морской прохлады берег дохнул раскаленной жаровней, безоговорочно установив свои тоталитарные права.
Болтаясь по проспектам, и, дурея от горячего асфальта, для начала мы прошлись мимо стихийных очередей за краснодарским чаем в расписных жестяных банках, лотков с распашонками и кепками, галантереей-бижутерией, тапками, брелками, сувенирами, открытками и прочим сопутствующим пляжным добром. Одуревшие и оглоушенные после провинциальной тишины, отстояв очередь за мороженым, которое прямо-таки текло из рук и норовило остаться на штанах, еле-еле нашли свободное местечко и присели на лавку у фонтана. В процессе потребления продукта, в целях сохранения физических и душевных сил, решено было обратиться к методу Рисовальника для того, чтобы с наименьшими усилиями ознакомиться с местными достопримечательностями: сели в первый же попавшийся автобус, проехали несколько остановок зайчиками и невзначай вышли на рынке.
Бывали ли вы на настоящем южнорусском рынке? Любите ли вы эти рынки как люблю их я? С их дурманящим запахом, приговорами торговок и яростной торговлей покупателей, со всем этим состоянием праздника, свободы, какой-то чужой и даже, кажется, запретной жизни.
На рынке торговалась диковинной величины петрушка, размером с хороший куст; баклажаны в разных препозициях — от жаренного — паренного до маринадно-фаршированного; фасоль и перец, не уступающие баклажанам в ассортименте; морковь в корейском соусе; маринованный чеснок, малосольные огурцы с мизинчик, помидорки «дамские пальчики» один к одному, горы фруктов и залежи зелени. На дегустацию, по совету Маныча, заявили по баклажану, фаршированного грецким орехом, оценив как безусловное средство наутро с похмелья.
А вот он и Зощенко, вот он и Бабель, что Минька как-то притаскивал буквально на вечер и прочитать которого мне так и не удалось.
Фланируя по нарядным улицам вечно веселого города, томясь вечно городской жаждой, не могли же мы не зайти в попутное заведение без пивной кружки на вывеске, но со знакомыми столиками, знакомыми фигурами за столиками, с знакомыми кружками
Дело здесь было поставлено не копеечное. Пиво наливали широкой струей и пены нагло набузыкивалось в полкружки. Но на это как-то никто не обращал внимания, это было столь же естественно, как не мыть руки после малой нужды.
— Надя! — махал руками диковатый мужик с недельной щетиной, обращаясь к другому такому же мужику, на первый взгляд близнецу, — я тебе ставил. И ты мне ставь, понял? Если не понял…
— Паша, не заводи баркас, — вяло отбивался сосед, и отворачивал опухшее лицо в сторону.
Как ни странно, но перед «Надей» и Пашей стояло несколько полных кружек, и сами они держали по кружке с пивом в руках, расплескивая светлую жидкость на пол.
К оккупированному нами столику, пристроился бодрый пенсионер с орденской колодкой на легком пиджаке и аккуратно подстриженной щеточкой седых усов.
— Здесь всегда свежее, — сказал он компанейски, вытирая усы белоснежным платком.
— И отстоя и долива никто не требует.
— И сдачу.
— Где, позвольте спросить, воевали? Вы уж извините меня, — проявил Маныч вежливый интерес.
— Третий Белорусский, — строго ответил тот. — Войну в Восточной Пруссии закончил.
Маныч переместился со своей кружкой к ветерану.
— И мой, скажите пожалуйста, на Третьем Белорусском. И медаль у него «За взятие Кеннигсберга», — почему-то растрогавшись, сказал Маныч. — Как сейчас помню — 4 апреля сорок пятого и генералиссимус вычеканен. Я ей в детстве в орлянку играл, пока отец не увидел и не выдрал.
— В каком же роду войск? — заволновался пенсионер.
— Артиллерийская разведка.
— Нет. Я всю войну в саперах. Анатолий Николаевич, — представился он, кивнув нам, и протянул Манычу руку.
— Артур, — в свою очередь сказал Маныч.
— А по отечеству как? — строго спросил ветеран. — Обязательно по отечеству. Когда по имени-отечеству, — отца своего величаешь.
— Арсеньевич. Артур Арсеньевич, — поправился Маныч.
— Как папа сейчас?
— На пенсию вышел и через год не стало. Скоропостижно.
— Да, — упавшим голосом сказал ветеран и повторил: — Скоропостижно. Я тут на днях кино смотрел, с Папановым. И всё вроде у мужика: и жена молодая, и работа министерская, квартира новая — и раз! Скоропостижно. А так, может быть, и пожил бы еще… Без бабы-то молодой.
Он отошел куда-то в сторону и тут же вернулся с чекушкой водки.
— Хоть оно и… Врачи мне житья не дают. Но с сыном солдата! — Он плеснул в два граненых стакана, принесенных с собой, остальное разлил нам прямо в пивные кружки.
— За Победу, — тихо сказал Маныч.
Ветеран задрал голову вверх и часто-часто поморгал.
— Нервы уже не к черту, — выдохнув, после выпитого, сказал он. — Я ведь за зеленью, на базар. Жена уже второй год не встает. Всё приходится самому. Ну да пока силенка есть еще.
— Давайте я вас на транспорт провожу, — предложил Маныч.
Мы тоже допили пиво и вышли из прохлады пивной на жаркую улицу.
— Дед, помню, никогда не говорил: «Дали мы им, гадам!» — сказал Минька, глядя вслед Манычу и ветерану. — И кино смотреть про войну не мог. Врут всё, говорил.