Блю из Уайт-сити
Шрифт:
Я защищал Тони, хотя не мог не задуматься над словами Рут. Я думал о том, что он всегда пользовался женщинами как туалетной бумагой, о том, как он смеялся над ними у них за спиной. Я думал о том, как он называл негров ниггерами, при этом утверждая, что он абсолютно лишен предрассудков и может говорить, что угодно, не испытывая политкорректной вины.
А ведь все это были издевательства, насмешки.
— Да.
И тут прозвенел прощальный звонок — Рут допила свое пиво. Она посмотрела прямо мне в глаза и сказала, что опасается
Даже тогда я не понял, что в этом крылось нечто помимо искреннего желания развеять хмель, поэтому, когда она набросилась на меня на лестничной площадке и начала целоваться, я был искренне удивлен. Внутренняя борьба длилась не дольше десятой доли секунды, а потом я ответил на поцелуй. Она начала дышать так, как будто только что пробежала лондонский марафон, из чего я сделал вывод, что она возбуждена. И тут же почувствовал, как в штанах вырастает нешуточных размеров конструкция.
Мы вломились в мою квартиру, продолжив целоваться уже внутри. Рут пропахла выкуренными сигаретами и пивом «Директорс Биттер», но за этой не самой ароматной завесой угадывалась необузданная страсть.
В какой-то момент Рут оттолкнула меня и решительно заявила:
— Так нельзя, Фрэнки. Это ужасно.
Однако я понимал, что произнесенные ею слова рассчитаны лишь на то, чтобы в памяти сохранился некий оправдательный момент и наутро не так мучили угрызения совести. Что касается моей нравственности, в обычные дни призраком витающей надо мной, то в этот раз она была сметена под напором гормонов и наполнявшей пенис крови, и я набросился на Рут, пытаясь стащить с нее свитер и увидеть, наконец, давно вожделенный бюст. Когда спустя несколько секунд мне это удалось, последние мысли о Нодже исчезли без следа, и я, тяжело дыша, навалился на нее. И, наверное, отскочил бы от ее упругих шаров, как на батуте, не прижми она меня с силой к себе, при этом звуки, которые она издавала, наводили на мысль, что она умирает, но умирает радостно. Я счел это, и не без основания, призывом к действию, а потому сразу приступил к вторжению.
Это было поразительно. Это было невероятно. Она кончила раз пять, и каждый раз ее оргазм длился вечность, и я знаю, что это было по-настоящему, потому что кровь приливала ко всему ее телу, от головы до пят, кожа покрывалась чудесным розовым глянцем, спадавшим лишь несколько минут спустя и появлявшимся вновь при следующем оргазме. Это был лучший секс за всю мою прошлую и, возможно, будущую жизнь.
Когда все закончилось, она лежала рядом и, пытаясь оправдаться, объясняла, какой дерьмовый у них с Ноджем секс, как он признается ей в любви, но при этом в их отношениях страсть полностью отсутствует, и я понял, что ничего не изменилось, что она совсем мне не нравится. А поняв это, уже не в силах был сдержать нахлынувшее раскаяние. Меня мутило от сознания вины и отвращения к себе.
Проснувшись утром, я с облегчением обнаружил, что от Рут осталась лишь вмятина на подушке. Я потянулся, закурил и позвонил Ноджу. Его голос в трубке звучал бодро и весело. Очевидно, Нодж не был в курсе второй части вчерашнего вечера, но я не представлял, что именно ему известно. Рассказала
— Как ты, Фрэнки? Что нового?
Этого вопроса я и боялся. И начал судорожно искать повод прервать разговор.
— Нодж… подожди, там кто-то звонит в дверь. Я сейчас.
Я закрыл трубку рукой, отчаянно надеясь, что на меня снизойдет вдохновение, но в голове было пусто. Эх, перекинуться бы парой слов с Рут, чтобы понять, что делать дальше. Я подождал несколько секунд и снова поднес трубку к уху. Я решился. Назад пути нет.
— Нодж, мне надо кое-что тебе сказать.
— Что, Фрэнки? — это уже был голос Рут.
— Рут! Слава Богу! Он еще там?
Я говорил тихо, опасаясь, что меня может услышать Нодж.
— Он пошел в туалет. Скоро придет. Ты как?
— Ужасно, — сказал я уже громко. — Чувствую себя полным дерьмом. Слушай, ради всего святого, ничего ему не говори. Мы никуда не ходили вчера. Сидели дома и смотрели телевизор.
— Да, — приглушенно проговорила она и тут же защебетала в полный голос: — Вчера ночью все было здорово. Правда, так много народу, что не протолкнуться.
Понятно. Про паб он в курсе, но об остальном она промолчала.
— Рут, никогда не рассказывай ему о том, что было вчера. Это разрушит нашу дружбу. И мы больше не должны так делать.
— Ну, я не уверена, что соглашусь с этим. По крайней мере, с первой частью. Вторая и третья — другое дело. С третьей частью я полностью согласна.
— Что?!
— Но я подумаю над твоими словами. Может, расскажу. А может, и нет. Кстати, вот и Нодж. Желаю удачи, мистер Выдумщик.
И она передала трубку Ноджу. Он выразил легкое удивление по поводу нашего с Рут похода в паб, но в целом, похоже, был доволен. Очевидно, ему и в голову не приходило, что я могу оказаться таким дерьмом. Неудивительно, в моей голове это тоже не всегда укладывается.
С тех пор я не видел Рут. Я дергался по поводу того, скажет она Ноджу или нет, но, видимо, не сказала. Мы об этом никогда не говорили. Две недели спустя она бросила Ноджа ради трейдера, помешанного на бодибилдинге, и хотя у него отсутствовал даже намек на мозги или убеждения, зато была куча денег и стальные мышцы по всему периметру тела. Нодж нескоро оправился от этого удара. Казалось, что рухнула его вера не только в Рут, но и во все, что она для него олицетворяла: идеи равных возможностей, протест против дискриминации, права женщин, помощь обездоленным и все такое прочее.
Это не могло не отразиться на его поведении: он стал менее агрессивным в выражении своих общественных взглядов и потихоньку освоил более мягкие формы левацкого безразличия. После того как Нодж изменился, я стал подсознательно симпатизировать блэровской партии лейбористов. Но уже не верил ни его нападкам на консерваторов, ни разговорам о засилии американской культуры, ни речам в защиту ежиков, погибающих под колесами машин. Казалось, что он говорит все это по привычке. Наверное, так со всеми происходит рано или поздно. Чем-то ведь надо руководствоваться в своих действиях.