Блюдо шахиншаха
Шрифт:
Он шагнул к двери и вдруг понял, что пройти ему не удастся. Это ясно обозначилось на его лице. Сделав еще один шаг — значительно короче первого, Федоров остановился.
— Если вы меня не помните, — сказал Костя, — тем лучше.
Эта загадочная фраза произвела на Федорова совершенно убийственное действие. Сморщившись, он начал зачем-то отряхивать пальто. Затем вытащил бумажник, неуверенно извлек из него несколько омских пятидесятирублевых билетов.
Костя покачал головой.
Федоров заменил омские билеты царскими, присовокупив к ним несколько керенок.
— Больше у меня ничего нет! — в его голосе прозвучал
Косте стало неловко. Двумя пальцами он сжал за ребра драхму шахиншаха Балаша, показал Федорову:
— Откуда у вас эта монета?
— Дочь подарила, — с готовностью ответил тот.
Он слегка успокоился — если речь зашла о монетах, значит, перед ним порядочный человек. Во всяком случае происшедшие на его брыластом лице перемены Костя объяснил себе именно так.
— Что взял за нее Лунцев? — поинтересовался Федоров. — Он ведь, по правде говоря, изрядный прохвост. Нумизматика сама по себе его не интересует…
— А каким образом она попала к вашей дочери? — спросил Костя, начиная понимать всю нелепость своей затеи.
Федоров уловил в голосе Кости какие-то колебания и это, видимо, прибавило ему уверенности.
— Видите ли, — наставительно произнес он, — у нас в семье существует традиция. Именинные подарки должны быть не только сюрпризом, но и тайной. А эту монету дочь подарила мне на день рождения.
— Ее одну?
— Еще несколько восточных серебряных монет. Не знаю, где она их взяла. Не говорит! Хоть и спрашивал, разумеется. Думаю, через неделю сама расскажет, не утерпит… А почему вас это интересует?
«У меня еще в запасе дней пять-шесть, — прикинул Костя. — Потом начнется повальное бегство, и тогда все…»
— Нумизматика — это наука наук! — вымученно пошутил Федоров.
Костя достал браунинг, но постеснялся наводить его на Федорова. Просто держал дулом вниз в опущенной руке.
— Вам придется задержаться здесь до тех пор, пока я не проверю ваше сообщение…
Как это сделать, он и понятия не имел. Отвел Федорова в чулан. Спросил, задвигая засов:
— Может быть, еще что-то вспомните?
Молчание.
— Вы когда-нибудь слышали о нумизматической коллекции профессора Желоховцева?
Молчание. Удар ногой в стену.
— В таком случае вы пробудете здесь долго.
— Вы вор! — Федоров глухо ударился грудью о дверь. — Теперь-то я все понимаю! Это не музей, это осиное гнездо!
Распахнув дверь, Костя швырнул в чулан стоявшее неподалеку пустое ведро. Проговорил сквозь зубы:
— Для надобностей!
Якубов шел по направлению к Покровке. Еще перед войной, следя за неверными мужьями и женами, Рысин пришел к выводу, что такие города, как Петербург или Пермь с их прямоугольной планировкой, идеально приспособлены для слежки. Человек виден на улице далеко, сколько глаз хватает, не то что в Москве, например, где от самого опытного филера скрыться нетрудно.
Было совсем светло, ночи стояли белые, опять же как в Петербурге. Пиджак Якубова зеленым пятном маячил впереди. Впрочем, Рысин привык уже к самому очерку его фигуры, к его походке, манере размахивать при ходьбе правой рукой и легко находил взглядом привычный силуэт даже днем, в толпе. Сейчас это и вовсе нетрудно было сделать. Улицы к вечеру опустели. Редкие прохожие старались не смотреть друг на друга, шли торопливо — последнее время при явном попустительстве комендатуры и милиции в городе действовало несколько банд.
Одинокий пароход протрубил на Каме. Они пересекли Покровку, дошли до здания Кирилло-Мефодиевского училища. Здесь Якубов свернул налево.
«Домой», — с некоторым разочарованием подумал Рысин.
Он следил за Якубовым уже второй день. Причем делал это на свой страх и риск. Как-то не удержался Рысин и вскользь упомянул Якубова, как одного из подозреваемых, и Тышкевич отнесся к этому с ничем не оправданным возмущением.
По каким-то не известным Рысину причинам Тышкевич не хотел трогать именно Якубова.
Правда, комендант пребывал последние дни в самом отвратительном расположении духа. Делами почти не занимался и, запершись в кабинете, пил шампанское с машинисткой Ниночкой. Потом Ниночка садилась к своему «ремингтону» и дрожащими пальцами начинала отстукивать какие-то инструкции, которые Тышкевич диктовал ей громовым голосом. Вскоре обнаруживалась ошибка, Ниночка с готовностью пускалась в слезы, после чего они вновь запирались в кабинете… И Рысин думал: может, не стоит искать в отказе Тышкевича особых причин? Может быть, отказ этот попросту вызван дурным настроением коменданта и тем все усиливающимся раздражением, которое тот испытывал к своему помощнику по уголовным делам?
Когда за Якубовым закрылась калитка, Рысин прошел в конец квартала и сел на лавочку у чьих-то ворот, решив для очистки совести подождать минут двадцать — вдруг еще выйдет. Через двадцать минут он продлил себе срок до одиннадцати. В одиннадцать — до половины двенадцатого. В двадцать пять минут двенадцатого Якубов опять появился на улице. Спрятавшись за углом, Рысин пропустил его вперед, и все началось сначала. По Сибирской дошли до Благородного собрания, свернули на Вознесенскую и добрались почти до самого тюремного сада. Здесь Якубов взошел на крыльцо деревянного, оштукатуренного под камень особняка с мезонином. Островерхий мезонин напомнил Рысину часы с кукушкой. Вот-вот, казалось, распахнутся ставеньки, и оттуда высунет головку железная птица, подобная той, что на стене его собственной комнаты отмечала механическим криком ход времени, распорядок трапез, неумолимый срок отхода ко сну.
На обшитой в рустик двери виднелась вертушка звонка с надписью «Прошу крутить», а рядом бронзовая табличка: «Д-р А.В.Федоров, внутренние болезни». Рысин насторожился — опять этот Федоров? Было очевидно, что в такое время Якубова привела сюда отнюдь не болезнь внутренних органов.
В доме горели два угловых окна. Одно было раскрыто. Возле него стояла та самая барышня, которая сидела с Якубовым за одним столиком. На ее плечах лежал шерстяной платок с двойной белой каймой. Рысин всегда безотчетно жалел женщин, когда они кутаются в платок либо шаль. Жена знала за ним такую слабость и пользовалась ею не без успеха. Веяло от этой позы беззащитностью и домашней тревогой — болезнью ребенка, поздним возвращением мужа, женским вечерним одиночеством… Якубова видно не было. Речь его, глухая и медлительная, долетала из глубины комнаты отдельными словами, и Рысин, как ни напрягал слух, не мог уловить смысл разговора.