BMW Маяковский

Мартиросян Оганес Григорьевич

– Жарко, густо сидим, – сказала через десять минут Тэффи.

Блок согласился кивком брусчатки своей – головы, Есенин снял урожай ржи со своей головы, разбогател и бросил:

– «Над пропастью во ржи» – это над моей головой, на ней. Действие романа там. Сам герой – это я. Это все мой и ничей более суицид.

Владимир не удивился его словам, пошел на сцену и прочел:

Ты,

поэт,

считаешься

поэтом,

Если

гимном

поднимаешь

мир.

А в губах

поэта —

сигарета.

Пьет

поэт

то «Пензу»,

то «Багбир».

Высится

над

городом и миром,

Олицетворяя

космос

весь.

Не

бывать

вороне

больше сыром,

Раз

ворона —

мышеловка здесь.

И она

поймала

здесь любого,

Кто

освобожден

от лести там,

Где

рыбак

всего лишь

часть улова.

Я

читаю

вам

стихи в тамтам.

Не стою

просящим у дороги,

Завершив

небесные

бои:

Улицы —

слова мои и строки,

Города —

издания мои!

Да, зал взорвался, можно сказать, Тэффи крикнула, что отдастся Владимиру прямо на сцене, поднялась к нему, поцеловала взасос, потерлась и увела увлажненного и вдохновленного Маяковского к Блоку и Есенину, усадила меж ними его, сама села к нему на колени и поскакала во все города Мексики сразу.

14

После вечера сели в карету и поехали медленно по улице Керуака, Тэффи и Блок спиной к движению лошадей. Кучер пел по-французски, отчего кони подрагивали и ржали в ответ. Владимир положил руку на плечо Есенина, тот почувствовал себя шпалой, рельсу на ней, половину поезда. Это программа минимум. А максимум – небо над головой, отражение Москвы, град небесный, машины, едущие водилами вниз, арбузы, не падающие с крыш, дыни, целующие воздух и не припадающие к нему, очень большое движение, мусоропровод, лавочка, бабушка на ней, ее жизнь и смерть одновременно, вся мировая соль, не иначе. Карета медленно ехала, минуя в течение получаса Москву, Таджикистан, Киргизию, Армению, Грузию, Азербайджан. Те еще осколки империи, которые будут и есть. «Не умирать, не умирать, не умирать», – говорили встречные машины и не умирали уже никогда, за углом кончая с собой и продолжая жить. Тэффи чувствовала на себе взгляд четырех глаз и пряталась от них в Блок, в поцелуй его слегка заросшей щеки, похожей на фольгу, отражающую луну, и ела кусочек сыра, свистнутый, но при этом оплаченный в заведении. Да, они ели сыр напоследок, кусочки, насаженные на зубочистки, и читали во все горло Рыжего, чтобы знали, никогда не сдавались и не забывали поэзию, покончившую с собой в 2001-ом году. А теперь рассекали город, причем в прямом смысле слова, и ели проступающий густой розовый сок. Тэффи – после очередной порции его – произнесла:

– Жизнь – заниматься любовью, смерть – заниматься сексом.

– В чем разница? – посмотрел на нее Блок.

– В сексе четверо – трое мужчин и одна женщина.

– И это значит умереть? – снова бросил взгляд на нее Блок.

– Не умереть уже никогда. Смерть победит только большая, чем она сама, смерть.

И далее цокали копытами, которые были то ли внутри, то эксплицированы наружу. Машины лаяли и махали дымными хвостами, а их хвосты были настоящими.

– Вон проехал Саша Соколов, как говорят, последний русский писатель, – полуулыбнулась Тэффи.

– Почему же последний?

– Потому что далее следуем мы, – посмотрела на Владимира Тэффи.

– Да, – согласился он, – он препарировал безумство, прекратил его своей операцией, сделал его здоровой, чуть отличающейся от других органов, но, повторюсь, такой же здоровой частью общественного тела.

– Это тело красивое? – поинтересовался

Есенин.

– Оно становится лучше, – ответил за Маяковского Блок.

Карета поехала вскоре назад, по той же улице, но с другими уже домами, а значит, заново рожденными людьми. Люди ели чечевицу и не спали, спрашивали друг друга: кто это? И сами себе отвечали: это великая троица и одна, великая хотя бы уже тем, что она с ними. И эти люди совместно представляли собою мысль: каждая женщина рожает стелу, камень, участок, лавочку, столик, цветы, сигарету, стакан водки, конфеты и гроб от трупа, лежащего в нем. От этой максимы становилось легко и тепло, воздушно Маяковскому и К?, отчего они ехали только небесней с деснами облаков, из которых выпали зубы и приятно похрустывали под колесами, исполняя все абсолютно желания.

– Желание пить и курить, – сфоткал улицу Блок, – можно трансформировать в литературу, даже великую. Из него создать стих или прозу, хотя бы страницу ее, и напиться тем самым так, что даже не хочется курить – вообще.

Миновали лавочку, где парень избивал девушку нежными поцелуями и объятиями, вскоре вышли из кареты, напоминающей собой женщину Анна Каренина и поезд, дарящий ей розу – ее голову, пошли к Маяковскому домой, вымыли руки и час чистили картофель, никуда не торопясь, чтобы пожарить ее вместе с советской тушенкой, подобного образца, и пока она жарилась и мешалась при помощи руки Тэффи, Маяковский писал:

Кулак,

вздымаемый с востока,

Не освещает

небеса,

Из

бычьего

даруя

рога

Влюбленной

девушки

глаза.

Тела

умерших

проституток

От

пункта

в космосе —

оргазм.

И рот

не знает

больше шуток,

Помимо —

«ЗИЛ»,

«Урал»,

«КамАЗ».

Они

из губ

протяжно едут,

Как сигареты

«Bond» и «West».

Давайте

выпьем

за победу

Квартиру,

лестницу,

подъезд.

Их

порождающее

лето,

Кусок

которого —

весна.

Бычок,

не ставший сигаретой,

В два раза больше,

чем она.

Дописав, он встал у окна и прочел. Гости, которые были такими же хозяевами, как и он, выслушали и сказали устами Тэффи:

– Маяковский, что за философия на мелких местах? Когда ты им был – Платоном или Аристотелем?

– А вот представьте себе – им стал.

– Ну браво тогда, – пожал ему руку Блок, а Есенин позвал всех завтракать, обедать и ужинать в едином лице.

Действительно, картофель дымился, как Парфенон, и созывал всех, кто был рядом, тушить себя ртами, наполненными сочными поцелуями, не отличающимися от звезд, состоящих полностью из воды.

15

Ели, жуя лаваш, в который завернули кинзу, чанах и предсмертные мысли Бродского, не умершего, конечно же, но родившего подобные мысли. Запивали светом из люстры и вином, разбавленным водой, хоть чуть-чуть. Лавировали между небом и небом и были безмерно счастливы этим.

– Все умерли потому, что для этого нет ни одной причины, – нацепила картофелину на вилку Тэффи. – И мы живы потому, что поняли это.

– Поняли – поняли, еще как, – включил электрический чайник Есенин.

Он через несколько минут налил в стаканы кипяток, добавил сахар и кинул пакетики с надписью «Есенин».

– У моего дома продают такой чай, – улыбнулся виновато он и сделал глоток воздуха, опьянев от него в хлам.

– Попробуем, – промычал Маяковский и стал обдумывать новый стих, не придумав притом ничего.