BMW Маяковский
Шрифт:
Утром, проснувшись на двух кроватях у Тэффи, одной двуспальной, где провели ночь Блок, Маяковский и Есенин, и на второй, маленькой, почти детской, на которой отдохнула Тэффи, пошли на кухню пить чай и есть торт, нашедшийся в холодильнике. Тэффи присела на одно колено Блоку, причинила неудобство ему и переместилась в объятия Маяковского. Потянулась, как кошечка, и сказала:
– Очень часто первый есть тот, кто пользуется борьбой второго и третьего. Почти всегда они сильные. Самые.
– И первый болеет шизофренией, которая его расколовшийся мозг на него самого и второго. Потому все внимание
– Конечно, – выдохнул Маяковский, – вот пришла мысль в голову. Стих – это человек или робот, поэма – общество, организация. А рассказ?
– Автомобиль легковой, повесть – грузовик, – продолжил линию сравнений Есенин.
– Роман – поезд. Пьеса в стихах – вертолет, в прозе – самолет. Все понятно, – взяла кусок торта Тэффи.
– А что же тогда космический корабль? – удивился Есенин.
– Очевидно, – посмотрел на него Блок, – философия. Она была просто кораблем, потом стала пароходом, после полетела в космос.
– И на каком произведении отправился туда Гагарин? – испугалась Тэффи и поцеловала в щеку Есенина.
– «Антихрист. Проклятие христианству». Очевидно весьма, – закурил и выдохнул полвселенной Блок.
Тэффи собрала посуду, вымыла ее несколькими движениями целующихся лебедей – пары рук и включила песни Синатры, причем в каждой голове из четверки, да так, что музыка отсутствовала снаружи.
– Хорошие композиции, – отметили через десять минут Блок и Есенин.
– Отменные, – согласилась Тэффи. – Вы не ревнуете меня? Может, мне пригласить пару подруг?
Все трое мужчин переглянулись, все поняли по глазам, и Блок как старший сказал:
– Есть небольшая ревность в виде недобитого динозавра. Но ничего страшного. Мы должны, просто обязаны ее одолеть. Не надо подруг.
– Никогда? – уронила в бессилии руки Тэффи.
– Никогда, – обратно поднял ей их Блок. – Когда все наваливается на тебя, значит ты стал практически солнцем. Львом, который должен бороться. Сражаться, шутя. Потому что только в игре проявляется максимально сила. Игра – расслабиться при падении и не подучить ни царапины. Реальность – напрячься и разбиться. Не нужно нисколько, конечно. Зачем?
– Само собой, игра больше реальности, поскольку реальность вполне допустимо, что есть игра на компьютере юного геймера, – молвила Тэффи, – и он отвлекся и ушел на обед, – рассмеялась она.
– Нет, – отрезал Маяковский, – он умер. «Бог умер», умер «Игрок». И это прекрасно. Это значит, что мы можем сами стать игроками. Богами. Об этом русская революция. Вот только вместо Ленина пришел Сталин – Бог животного мира. Не человеческого. Не писательского.
– Сумасшедший – тот, кто осознал подобное дело, в ком зародилось сознание, и он попытался выйти из игры. В прямом смысле слова, – добавил Есенин.
– Конечно, потому никакая смерть не страшна, – сунул руку в карман Маяковский и достал пачку сигарет размером с дым одной из нее. – В игре много жизней. Мы формируем ее.
– А я так думаю, – сменил тему Есенин, – если отрубить голову мужчине, то потечет кровь. В случае с женщиной – молоко. Корова – это и мужчина, и женщина. В одном лице пара их. Вот и говорят, кровь с молоком, имея в виду союз мужчины и женщины.
Разошлись,
– Дочка, тебе рано умирать, вырастешь, станешь мамой – умрешь. Люди умирают лет в тридцать. А потом? Дальше себе живут.
– Вахтанг, дай свою жизнь до получки, с процентами верну, обещаю. Ну что ты, Вахтанг, не жмись.
– Юля, я люблю тебя, смени пол и стань моим мужем.
– Вася, купи мне эту машину, набитую людьми. Купи мне их всех.
Володя поворачивал голову иногда, выслушивая соотечественников, потягивал свое пиво и хотел читать стихи – громче, чем все звуки Земли. Это он и делал, произнося их про себя заглушая этим все звучание голубой и даже синей планеты. Дома он снял ботинки, которые сделали пару шагов без него, написал стих о любви рабочего к заводу и станку, съел «Доширак», заварив его в небесах, спустившихся к нему за советом: выпустить солнце или нет? – и прилег на диван, чтобы слушать в смартфоне музыку, приходящую, ловимую на планете Марс и транслируемую сюда. Задремал, как перекипает кофе, и проснулся в стаканчике «Нескафе», выпил его и пошел на встречу с поэтами и одной на них Тэффи.
3
Тэффи была уже на месте, она обняла Володю и промолвила:
– Водка, селедка, газета? Водка – это чтение, его инобытие. Селедка, ее жир на пальцах – для лайков, газета – экран смартфона, просто очень большой.
Владимир поцеловал ее в щеку, пожал руку подошедшему Блоку и спросил:
– Александр, есть новый стих?
– Нет, ничего не писал, кроме пьесы, и в ней выразил мысль: «Если в пьесе трое мужчин и одна женщина, то это четыре измерения пространства, причем четвертое – женщина, и она – время».
– Круто, – прошептала Тэффи и тоже пожала руку сумрачному поэту, который обещал быть ярче любого солнца.
Пришел Есенин, засвистел и повел всех курить кальян в заведение «Босх». Они расположились с уютом и задымили, как дракон, чья четвертая голова – его тело. Вкушали наслаждение, как Достоевский сходил с ума и превращался тем самым в Ван Гога, и не испытывали сушняка, потому что пили «Нарзан», хлещущий из горла казненного человека во времена Петра Первого и не прекратившего фонтанировать. Есенин сказал:
– Маяковский – это заговорившие горы, я – поля и деревни, Блок – город. Я соединяю вас. Но кто же Тэффи?
Она сделала затяжку длиной в вечность и тринадцать секунд и ответила:
– Я и есть этот голос, плюс голос самого солнца, идущий сюда по небу и немного хромающий, так как он споткнулся о луну, перебегающую дорогу.
Блок посмотрел внимательно на нее, она приняла его взгляд и будто сделала минет его носу, отчего он чихнул и спрятался в носовой платок.
– Будь здоров, – бросил Блок самому себе и предложил после кальянной пойти к памятнику Маяковскому и читать там стихи. Все согласились и сделали глотки дыма, похожего на посмертную маску Ленина, сделанную им самим. Долго молчали, пока это молчание, вихляющее некультурно бедрами, не разорвала Тэффи, произнеся: