Бог огня
Шрифт:
Она вышла из машины, открыла багажник.
Сонька опять начала подвывать — ее потревожил резкий неприятный запах, исходивший, скорее всего, от плоского металлического ящика, который женщина доставала из багажника. Сонька была опытная дворняга, много чего в жизни повидавшая, но сейчас она с удивлением наблюдала за этой странной женщиной. За тем, как, отвинтив крышку, она поднимала над собой ящик и, слегка отклонившись назад, подставляла грудь неровной, толчками выходившей из горлышка канистры струе, а потом роняла опустевшую канистру и стояла, окутанная облаком плотных, почти различимых
— Ну давай же... — тихо произнесла она. — Ведьмам положен костер.
Б. О., равнодушно наблюдавший за странными действиями женщины, облокотившись на крышу автомобиля, покачал головой.
— Давай, братишка, — повторила она. — Я заплатила за это очень большие деньги.
— Ладно, хватит, — ровным, безразличным тоном произнес он.
– Давай оставим эти опереточные страсти.
Он взял ее за руку и повел к подъезду. Она не сопротивлялась. Со стороны она походила на марионетку, которую кукловод вел к кулисам.
Неделю спустя она почти ничего не помнила из того дня: как он наполнял ванну, раздевал ее, сбрасывая пропитанные бензином вещи в большой пластиковый таз, а потом уходил куда-то, и она долго сидела голая на табуретке, дожидаясь его возвращения, ничего не видя, не слыша, точно впала в кому. И начала приходить в себя, только оказавшись в теплой пене, точнее сказать, не совсем в себя.
Да-да, не в себя, а в какое-то иное тело, обтянутое новой, свежей кожей и разогретое бегом какой-то новой крови.
Теперь, неделю спустя, рассматривая себя в зеркале, укрепленном над умывальником, она находила, что Та прежняя, пропитанная бензином женщина ей отдаленно знакома, но не более того, потому что позади были семь странных, безумных дней — рестораны, ночные клубы, кажется, галерея Гельмана — день за днем, ночь за ночью...
— Черт, он какой-то шаман, наверное, — пробормотала она, обращаясь к своему туманному отражению в запотевшем зеркале. — Это невероятно, но мне опять хочется жить.
Она закуталась в халат, вышла из ванной, осторожно заглянула в комнату.
Б. О. лежал на диване с книгой в руке. Всю неделю он спал на этом старом, доставшемся в наследство от бабушки диване, в узкой и темной, без окон, комнатке, отделенной от спальни деревянной перегородкой. Он засыпал мгновенно, и она, слушая его ровное дыхание, недоумевала, почему, пробуждаясь, не находила его рядом: любой нормальный мужчина давно отыскал бы предлог, чтобы перебраться под ее одеяло.
Она присмотрелась к бурому, вытертому переплету книги — в ее библиотеке такой не было. Должно быть, он принес ее с собой в кожаной сумке через плечо, которая составляла весь его багаж.
— Что пишут новенького?
— А? — Он оторвался от чтения и поднял на нее невидящий взгляд. — Да так... Очень, как говорил когда-то вождь трудового народа, своевременная книга. Возможно, она нам поможет хоть как-то разобраться в этой нашей странной теперешней жизни. Понять кое-что...
— Что именно?
— Да как тебе сказать... Контекст. Среду нашего обитания.
Она
— Ты хочешь согнать меня с моего дивана? — улыбнулся он.
— Да. Приходи.
Она вошла в спальню, скинула халат и легла в постель.
— Смотри, какая любопытная! — улыбнулся Б. О., застыв на пороге и косясь на подоконник. — А ну-ка отвернись и гляди на улицу!
Бася проследила за его взглядом: на подоконнике в рыжем заплесневевшем горшке росла старая герань.
— Думаешь, она за нами подглядывает? — спросила Бася, приподнимаясь на локте.
— Разумеется, — кивнул он, опускаясь рядом на кровать. — Цветы по природе своей очень любопытны.
До чего же он странный человек, подумала она.
Хотя занятно вообразить себя сидящей в горшке на подоконнике и занятой подглядыванием за лежащими в постели мужчиной и женщиной... Свет уличной неоновой лампы, работавшей вполнакала и потому напоминавшей зрелую сливу, проникал в комнату и окрашивал ее в лиловые тона. Оттуда, с подоконника, должно быть, хорошо видно, как его рука шевельнулась и указательный палец принялся описывать на груди женщины медленные круги, постепенно сужая их вокруг соска. Однако то ли добыча оказалась невелика, то ли какие-то хищные, Тамерлановы инстинкты тревожили эту руку, но она двинулась на завоевание новых территорий. На реберной дуге рука уже пробиралась по-пластунски, медленно-медленно... Скользнула по животу, окутала бедро, замерла. И, отдохнув на бедре, двинулась дальше, но в этот момент женщина рывком поднялась, села на постели, натянула на плечи простыню.
— Господи, что мы делаем, — прошептала она.
— А что мы делаем?
— Не знаю...
— Ты знаешь, — тихо, но уверенно произнес он, потянув ее за локоть и понуждая опуститься на спину. И очень скоро той, что наблюдала за мужчиной и женщиной, возможно, показалось бы, что кожа людей пошла трещинами, а из них со свистом рвется горячий пар. И все вокруг начинает раскачиваться так, что Останкинская телебашня гнется напряженной дугой, как спиннинг, на крючок которого попался огромный судак, а кремлевские звезды вспархивают со шпилей и укрываются в стане звезд небесных, и Садовое кольцо извивается восьмеркой, а дома в округе ложатся плавной волной, как косточки в "эффекте домино", и рушится весь предметный мир, низвергаясь в пыль, и наконец частое-частое дыхание женщины перекатывается в прощальный крик — долгий, медленно остывающий и опадающий.
Он встал, подошел к окну, усмехнулся и погрозил пальцем:
— Подглядывать нехорошо. В таких делах третий — лишний... — и задернул штору.
А названная третьим лишним ничего не могла возразить, потому что это была в самом деле комнатная герань, поразительно любопытное растение, жившее в простом некрашеном глиняном горшке на подоконнике. Земля в нем выгибалась полусферой, стекая от глиняного обода, и казалось, что растение стоит на сцене мертвого античного театра, холодного, покрытого пылью тысячелетий, и, заламывая иссохшие руки, представляет публике финал какой-то трагедии.