Бог, природа, труд
Шрифт:
— Как следует заплатим учителю! Как следует!
Определенной платы за школу учитель не назначал. Когда отец привез Аннеле в первый раз в школу, сказал просто, чтобы платили, исходя из достатка. И так и сяк раскладывает мать серебряные монеты: сколько останется, если дать столько, и сколько, если столько.
Но сколько ни положит в кучку для учителя, Аннеле все приговаривает:
— Еще, еще моему учителю!
Но как бы ни хотелось, не отдавать же все.
Аннеле не знала еще, что человек, который собирается отдавать
Три рубля судорожно зажаты в кулаке. Горячие, слипшиеся.
— Ну, Авот, что хорошего скажешь?
Она не может преодолеть смущение. Как же так — сразу про деньги?
— У тебя что-нибудь на сердце?
Слипшиеся три монеты гулко стукаются об стол.
— Мать просила привет передать и сказать, чтоб господин учитель не сердился, что больше нет и что так долго пришлось ждать.
Это она добавляет от себя. Придумала по дороге — деньги в добрые слова облечь надо. Но это не совсем то, что хотела сказать, и она краснеет от своей неловкости.
Учитель сидит все так же спокойно, руки лежат на столе, не делает ни малейшей попытки взять деньги.
— За что это ты мне принесла?
— За ваши труды, господин учитель.
— За какие ж труды? Мне радостно было тебя учить. За это денег не полагается. Возьми назад.
— Господин учитель!
— Возьми! Самой пригодятся! Я же знаю, твоей матери сейчас каждая копейка дорога.
— Господин учитель!
Аннеле стоит, сцепив руки. В глазах щиплет. Вот какой он человек!
Стоит, не знает, что предпринять.
Учитель берет деньги, раскрывает ее кулачок, вкладывает еще теплые монеты, сжимает кулачок и подталкивает девочку к двери.
— Ну, иди!
Надо было хоть спасибо сказать, руку учителю поцеловать, как-то выразить переполняющую ее радость — вот ведь какой есть на свете человек!
Но ничего сделать она не успела.
Разве ж не полетишь после этого? Что сделано, то сделано. А в ушах звенит сладостная песня: «За какие ж труды? Мне было радостно. Радостно тебя учить».
Дует холодный ветер, жалит глаза, обжигает щеки. Такой же резкий, как на новине. Аннеле бежит навстречу ветру, так что только брызги из-под ног летят во все стороны. Бежит по узкой тропинке, что вьется по обочине. Стоит оступиться — в залитой водой канаве окажешься. Вдоль дороги пробивались зеленя. Цвели купальницы. Ликовали жаворонки. Весна.
Легко, светло, вольно было на сердце. Как вдруг это случилось? Не вдруг случилось. Бывало уж, обдаст ее всю волной радости и озорства, словно пронзит луч солнца, словно произнесет кто-то: пора! Стань снова здоровой! Но опять заволакивает небосвод — не в силах она поверить. Как можно стать здоровой, если все по-прежнему, если ничего не изменилось?
Навстречу движется повозка. Поклажи немного, но возчик шагает рядом. Узкие сутулые плечи,
— Здравствуй, Аннеле! И прощай!
— Здравствуйте, Сприцис! Почему вы не сели?
— Дорога разбитая. Лошаденке тяжело будет.
«И отец так бы сказал», — мелькает у Аннеле.
— Ухожу я, — говорит Сприцис.
— Куда?
— В Лаукмали, а потом и дальше. Весточку родич прислал. Место у него хорошее, там я при саде буду.
Аннеле удивилась — ничего этого она не знала.
— Вчера только надумал. Решил: надо идти. Делать нечего. А тут в Лаукмалях лошадь понадобилась, пожитки заодно подвезу. А там уж доберусь как-нибудь;
Говорить больше не о чем. «Но-о-о!» — произносит, дергая за вожжи, Сприцис. И когда лошадь трогается, смотрит Аннеле прямо в глаза и, покачав головой, произносит: «Да, Аннеле, такая она, наша жизнь!»
Идет Аннеле, задумалась. «Такая она, наша жизнь». Что хотел сказать этими словами Сприцис? Может, то, что неприветлива была с ним все это время? И посмотрел так странно. И правда, что плохого он сделал? Как подумаешь, так только одно хорошее. А ему самому как жилось? Бродил с места на место, и голову приклонить негде.
Может, мама жалеет, что он ушел? Мама, мама! А у нее разве горя не было? И ведь хорошо, что кто-то руку протянул, помогал чем мог. Не злой был человек, нет, добрый. И с чего б ей его так ненавидеть, как ненавидела Аннеле?
И все-таки — мама! А что если она сейчас плачет? Если ей жаль Сприциса? Нет, нет. И представить такое невозможно.
Мать встречает ее приветливо, весело. На лице радость и удивление.
— Что-то ты рано нынче!
— Так последний же день в школе.
Обед готов. Мать накрывает на стол. Но Аннеле не садится, нет ей покоя, пока не произнесет вслух то, что заставляет колотиться сердце.
— И Сприцис уехал?
— Ах, встретила?
— Да.
Голос не подчиняется, но она все же скажет.
— А тебе не жалко было?
— Люди приходят, люди уходят. Разве ж всех пережалеешь?
Аннеле уже не может остановиться.
— Отца тебе так жалко было.
— Отца! Скажешь тоже! Так то ж отец! Такой на свете один и был!
Наконец-то, наконец-то свалилась последняя тяжесть с души. Как легко и как радостно стало!
Что ж такого хорошего сказать маме?
Три рубля!
Аннеле, словно по мановению волшебной палочки, преображается, становится шаловливой, озорной и бросает монеты на стол.
— Возьми деньги!
— Что за деньги?
— От учителя!
— Ты не отдала? Почему?
— Давала, а он отдал обратно.
И стала рассказывать все по порядку. Хоть и неловко рассказывать, но радость сильнее.
Слушает мать.
— Так вот как ты училась!
Подумала, головой покачала и говорит:
— Ну, дай-то бог, дай-то бог!
Но отчего она так тяжело вздохнула?