Бог, природа, труд
Шрифт:
— Хорошо звучит, спору нет, — сказала тетушка, — но лучше б спели вы наши, деревенские. Уж так у вас славно получается.
И когда девочки бывали в голосе, она неслышно вставала, открывала окно и, прячась за шторой, смотрела вниз — не слушает ли кто, вытянув шею. И если кто-то стоял и слушал, она улыбкой его одобряла.
— Ах, эти песни, эти песни. Кажется, побывала в отцовском яблоневом саду, и берут сейчас из ульев первый летний взяток, и запах его пропитывает одежду, и вкус чувствуешь еще долго-долго, — произнесла тетушка и замечталась в тишине, потому что и песни смолкли.
— Мойн, мойн!
— Мойн, мойн!
И так с утра до вечера под навесом, возле тетушкиной двери, у нее в комнате —
— Мадам Зирнинь, мадам Коцинь.
— Фрейлейн Мейре!
Чаще всего в сумерках, когда работать уже нельзя, а лампу зажигать рано, одна за другой являются соседки и словно мухи облепляют тетушкин рабочий стол. Головы их, повязанные платками, качаются, будто колосья, в отблеске света, падающего из окна, голоса шелестят, словно листья, и шелест вдруг прерывается пылким восклицанием собеседницы. Они словно живые елгавские газеты, которые ссыпают на тихий тетушкин рабочий стол ворох новостей и последних событий, а тетушка, как настоящий шеф-редактор, сортирует их, оценивает, исправляет и подает в нужном свете. И все это делает с присущей ей любовью к жизни.
Воскресенье. Стол накрыт белой скатертью, дымится кофе, в корзиночке румяные хрустящие рожки от Зислака, в молочнике сливки. Чудесно!
Но Лизиня огорчена. Снова она проспала, и тетушка сама наводила красоту в доме.
— Не печалься, не печалься! Не всегда твой воскресный сон будет так сладок.
Рожки хрустят на зубах. Трудовые люди едят быстро, не задумываясь об удовольствии. Время и в воскресенье дорого.
Лизиня убирает со стола, достает бумагу и чернила. Любит она писать письма. Со всеми ровесницами поддерживает дружеские отношения. Переписывается даже с теми загадочными родственниками из Литвы, о которых часто говорят, но которых в Земгале ни разу не видели. Лизиня, когда работала у вдовы пастора Тидеманиса, познакомилась с одной из этих двоюродных сестер матери. Та не была еще замужем и, изредка наезжая в Елгаву, обычно останавливалась у госпожи, у которой жила, когда училась. Случайно встретившиеся родственницы понравились друг другу и подружились. Пасху Лизиня провела в Литве, в семье старого Ванага. Были они люди богатые и важные. Старшие дочери, выданные замуж за зажиточных латышей, жили, словно настоящие боярыни, старший сын купил землю неподалеку от польской границы, женился на полячке и отдалился от родных, младший, «гордость семьи», служил в Петербурге в гвардии, куда он будто бы уехал «сам на собственной лошади». Лизиня переписывалась с младшей дочерью. Но было это не так-то просто — не то что с братом или с подружкой детства. Молодая родственница была человеком образованным, и переписка велась на немецком языке. И как бы легко ни изъяснялась Лизиня, писать было совсем другое дело. Столько слов полагалось начинать с большой буквы! Как справиться со всем этим? Часто зажмет она кончик пера в зубах, думает-думает, потом головой покачает. Бросит взгляд на тетушку: не подскажет ли?
Что такое, что?
Знаки препинания! Вот где камень преткновения! Точка, вопросительный и восклицательный знаки — те-то всегда оказывались на своих местах, там, где им и полагалось быть, но вот запятые и точки с запятой! Куда их ставить, как с ними поступать? Тут решить было трудно.
— Что тут поставить? — Лизиня прочла предложение и вопросительно посмотрела на тетушку, грызя кончик пера.
Та подумала и придумала.
— Какой знак стоял у тебя перед этим?
— Запятая.
— Ну, так смело ставь точку с запятой, не ошибешься. Смело, смело, будет правильно.
Из церкви Анны донеслись звуки органа. Стоголосый хор сотрясал старые стены. «Яви нам свет лица твоего, господи!» Сельские прихожане исполняли последний псалом. Сейчас начнут
Тетушка уже ждала, величественная и нарядная в своем воскресном платье, сшитом специально для церкви. Шляпа, богато украшенная лентами, держалась на самой макушке, оставляя открытыми блестящие черные волосы. Черная шелковая накидка со складками, отороченная кружевами, доходила до юбки, которая, словно кринолин, топорщилась на целой горе накрахмаленных нижних юбок. Черные вязаные перчатки в сеточку. В руках книга с золотой чашей на одной стороне, с крестом — на другой.
— Хватит тебе.
— Я уже кончила, — ответила Лизиня, резким росчерком пера ставя в конце косую подпись.
Перечитала и вздохнула. Получилось не так, как хотелось.
— Ладно уж, что теперь. И так будет хорошо. Никто ведь печатать не станет.
Звонили во все колокола. Горожане шли к заутрене.
Мойн, мойн! Туда, сюда!
Нарядные, в легких туфлях на тонкой подошве, спешили елгавчане в церковь: латыши в одну, немцы в другую сторону, а среди них полунемцы, которых было большинство. У всех в руках черные с золотым обрезом книжки: на одной обложке чаша, на другой — крест.
После обеда Лизиня собралась к своим подружкам — сестрам Гузе. В доме говорили о них часто. Слышала о них Аннеле еще на новине, и тогда казались они ей принцессами, что живут в стеклянных дворцах, на недосягаемой высоте. Необычную тревогу внесли они в ее жизнь еще весной, в год смерти отца, — обещали приехать поскучать в деревне. Мамочка тогда вся захлопоталась: понравится ли таким важным гостьям? Лизиня купила белые фарфоровые тарелки, стеклянную сахарницу, чашки с цветочками. Из льняного полотна нарезали и подшили скатерти и салфетки. Но и тут сомневались, по нраву ли им придется. До чего ж изысканные манеры, должно быть, у этих Гузе!
Не увидела их. Отец умер, и все намерения рухнули.
А теперь тетушка сказала:
— Послушай, а сестренку ты не могла бы взять с собой к Гузе? Там сад большой, приволье, вот бы где она побегала.
Гузе жили в пригороде, в красивом доме с садом. Родители у них были люди зажиточные.
Лизиня помрачнела.
— Они ее не приглашали.
— Знали, что твоя сестра здесь и не пригласили?
— Да.
— Тогда, конечно, нельзя.
— А я и не пойду, как бы ни приглашали. Пусть хоть в карете приедут, все равно не пойду!
Аннеле произнесла это слишком горячо, с ненужным пылом.
Тетушка строго округлила глаза.
— Ну, ну, ну!
И больше ни слова. Потом ласковее:
— Ну и ладно! Мы с тобой пойдем в городской сад.
С воскресной неспешностью тетушка долго рылась в комоде, выдвигала ящики, перекладывала старомодные платки, перечитывала пожелтевшие письма и заодно показывала девочке фотокарточки, на которых были изображены застывшие, с вытаращенными глазами и серьезными лицами люди, судорожно державшиеся за собственные колени. Смешные, какие-то деревянные были они. Но своей улыбкой и словами тетушка оживляла их, рассказывала, кем были они, что делали, и оказывалось, что это совсем не такие люди, какими изобразил их фотограф, подчинив своей железной воле.
На улицу вышли поздно. Но горожане все еще шли и шли в сад, словно паломники. Глотнуть свежего воздуха на целую неделю, полюбоваться летней красотой. Река и луга возвращали дневную жару. Окна белого дворца пылали рубинами. Крохотная, словно утюг, моторная лодка стрекотала посреди реки. Лиелупе погасла, весь свой блеск и свое мерцание отдала глубине. Плеск весел. Далекие голоса. Прерванная песня. Вспыхнувший и погасший огонек.
Но почему все такое чужое? Почему холодом веет от этой большой реки и такими мрачными кажутся мосты над рекой? Ничто не радует, не веселит душу, на сердце становится все печальнее и печальнее. Отчего?