Бог пятничного вечера

Мартин Чарльз

И ответ либо соединяет их сердца неразрывными узами, либо раскалывает команду клином.

В каждой игре половина из находящихся на поле – защищающаяся команда – готова разорвать квотербека на части. Другая – нападающая – делает все возможное, чтобы не допустить этого и помочь квотербеку перенести мяч через одну из двух линий ворот, разделенных ровно сотней ярдов поля.

В первое время после введения снэпа квотербек передавал мяч хавбеку или бежал с ним сам. Но потом эта тактика стала слишком предсказуемой и однообразной. По правде говоря, игра была просто скучной, и тогда

Кэмп предложил еще одно изменение.

Пас вперед.

И игра изменилась до неузнаваемости.

Новые стратегии рождались, развивались и менялись либо отбрасывались. Популярность игры резко возросла, как и репутации игроков. Прежде мужчины-здоровяки, способные поднимать грузовые вагоны, просто выстраивались друг против друга и, словно сорвавшись с цепи, толкались и месились в облаке пыли, соплей и крови. После нововведения в игру включились уже не Голиафы, а пастухи Давиды. Вот они и стали главными.

С изменением правил изменилась и ответственность игроков, в первую очередь квотербеков. Как бы игра ни усложнилась – а она действительно усложнилась, – задача квотербека заключается в том, чтобы доставить мяч в руки других плеймейкеров, дать сыграть им, помочь своей команде доставить мяч за линию ворот.

Короче, взять очко.

Его роль – наиважнейшая. Строго говоря, без какого-либо другого игрока играть можно – пусть и без особого успеха, – но без этого игрока никак нельзя. Квотербек – это тот, кто принимает решение. Он – мозг, определяющий фактор, без него игры нет, и мяч никогда не пересечет линию ворот.

Сегодня, сто тридцать лет спустя, американский футбол – это многомиллиардная индустрия. Болельщики сходят с ума по своим командам и игрокам, стадионы принимают сотни тысяч зрителей, одетых в свитера с именами их кумиров. В их честь они называют детей и собак и тратят немалые деньги, покрывая себя татуировками с названиями любимых команд.

Поскольку принести славу может в принципе каждый снэп, фанаты моментально возносят этих смертных на пьедестал. Некоторые и поныне стоят на нем – Хайсмен, Юнитас, Старр. И мы бываем в шоке, когда идол вдруг оказывается обычным человеком, и у него ломаются кости, растягиваются и рвутся мышцы. Кумир снимает шлем, и мы удивляемся, не обнаруживая крылатого Пегаса, улыбающегося Геракла или Зевса-громовержца. Мы любим их, когда они побеждают, печалимся, когда они проигрывают, приветствуем, когда они, уйдя, возвращаются, и презираем, когда они не оправдывают наших надежд.

Мы ненавидим кумиров, когда они подводят нас.

Правда заключается в том, что у квотербека есть, если можно так сказать, срок годности, причем довольно ограниченный. Он – туман, что проносится над полем. Каждый сделает столько-то пасов, пройдет столько-то ярдов, выиграет столько-то матчей и чемпионатов. В конце концов его карьера выражается в числах. У каждого квотербека есть первая игра и есть игра последняя. Одни попадают в Зал Славы, другие упоминаются в статистике. Разница есть. Вот почему болельщики постоянно ищут тех, кто сможет удовлетворить их ненасытный аппетит.

Некоторые квотербеки, то ли по Божьему промыслу, то ли собственными волевыми усилиями, задерживаются

дольше других. За это мы их любим. Некоторые становятся великими. Некоторые – бессмертными. Мы возлагаем на них свои надежды, а они взамен делают то, чего не делает никто другой. Одни отдают игре часть себя. Бессмертные отдают все до капли: чтобы сбылись надежды других, нужно опустошить себя. Уберите краски, разговоры и суету, и остается суть: футбол – это война. Жестокая, варварская война. И те, кто играет, это знают. Одни говорят, что играют, чтобы подраться, выплеснуть злость, ненависть. Такие игроки – обманщики. Злостью матч не выиграешь, и после финального свистка футболистов судят не по силе ненависти, а по глубине любви.

Вот почему, когда наши идолы плюют на нас, когда они не ценят то, что ценим мы, когда отбрасывают наши надежды, словно надоевшие одежды, сметают их, словно крошки со стола, боль предательства пронзает душу, и только одно лекарство исцеляет ее.

Ворота исправительного учреждения Уайрграсс захлопнулись за моей спиной по ту сторону. На асфальте под стелющимся серым туманом темнели лужи. Между трещинами проклевывалась трава. Слева, поверх пятнадцатифутовой стены, растянулась колючая проволока. Влажный воздух словно одеялом накрыл меня. На караульной вышке с винтовкой в руках стоял Гейдж. Взмах рукой, кивок, полуулыбка – и все. Тишина. Какой контраст с тем медийным цирком, сопровождавшим мое поступление сюда.

Постояв немного (к лучшему за это время ничего не изменилось), я потихоньку двинулся дальше, подняв воротник и повернувшись лицом к ветру; в плюсе – двенадцать лет на ногах, в минусе – двадцать фунтов живого веса.

На выходе из города мужчина в фургоне, с Библией на приборной доске, предложил подбросить до места, и я уже было согласился, но потом увидел на заднем сиденье его дочь и, поблагодарив, отказался. День клонился к сумеркам. Я поднял руку. Долго ждать не пришлось – остановилась женщина лет сорока с небольшим в похожем на коробку «Шевроле».

– Вам куда?

– Гарди.

– Это где?

– Восточнее Джесапа.

– До полпути могу подбросить.

Я открыл дверцу и сел, стараясь не смотреть ей в лицо и убедившись, что штанина прикрывает лодыжку.

Она, похоже, нервничала и первые двадцать минут больше говорила сама. Потом все же переменила тему.

– Ну, хватит обо мне. Расскажите о себе.

У меня сдавило горло.

– Возвращаюсь домой. Хочу увидеться кое с кем, кого давно не видел.

– А что у вас с машиной?

– Машины у меня сейчас нет. Собираюсь купить, как только смогу.

– А работа есть?

– Я… – Мысли забегали. Каким словом теперь обозначают безработных? Не сразу, но вспомнить все же удалось. – Я сейчас в поиске. Надеюсь найти что-нибудь дома.

– Подружка есть?

– Нет. Подружки нет.

– Жена?

– Уже нет.

Судя по тому, как изменилось выражение лица, какие-то подозрения у нее все же зародились.

– Ну, милый, с этим надо что-то делать. Хобби-то какое-то есть?