Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко
Шрифт:
— Каков был масштаб вымогательства? Много ли было шмальцовников?
— Что значит «много»? Если перед немецким постом у выхода из гетто стоят человек двести поляков, которые хотят задешево купить одежду, простыни, полотенца — евреи продавали все это за гроши, за мешок картошки, — то достаточно, чтобы в толпе оказалось двое шмальцовников. Ты ведь не знаешь, кто из этих двухсот может тебя выдать. Идешь, а эта пара шмальцовников вытаскивает тебя из колонны: «Что, выходишь, да?» А остальные сто девяносто восемь не реагируют. Все отворачиваются, ничего не видят — точнее, не хотят видеть. Шмальцовник затаскивает тебя
122
Уголовная полиция (нем.).
А когда у еврея, которого «вычислили», заканчиваются деньги, его выдают.
Поэтому что значит: много или немного было шмальцовников? Сосчитать их ведь нельзя. Суды Армии Крайовой многих приговорили к смерти. Но приведены в исполнение были, кажется, только пять приговоров, потому что командир группы, которая должна была проводить экзекуции, заявил, что его ребята не палачи. Говорил: обвиняемых в том, что они выдавали евреев, надо будет судить по всем законам в свободной Польше. Так что сорок с чем-то приговоренных к смерти шмальцовников выжили и, вероятно, так и не понесли наказания. Может, кого-то и осудили, не знаю.
— Но не все требования заповеди нам понятны: скажем, не желай жены ближнего твоего…
— Отстаньте от меня. Это вы ходите в костел, я не хожу, так что кончайте про заповеди.
— Да ладно, уж и пошутить нельзя…
Марек Эдельман был неважного мнения о людях. Он считал человека неудачным созданием со скверным характером — попросту плохим. Бога нет, потому что не может существовать Бог, который допустил трагедию гетто, истребление людей. Ничего там, наверху, нет — там ни светло, ни темно, ни холодно, ни жарко. Есть только великое Ничто. Но жизнь человека надо защищать до последнего, даже наперекор природе.
Я знаю, что Марек Эдельман отвергал Декалог, он просто не верил в Бога — ни в «еврейского», ни в «христианского». И тем не менее в жизни руководствовался основной заповедью: «люби ближнего своего». А вот я, как человек верующий — не важно, что священник, — признаю, что в каждом человеке есть Бог. На самом деле Эдельман любил человека, независимо от того, что о нем думал. Наверняка он бы никогда не признался в этой «любви», поскольку не терпел патетики, высокие слова выводили его из себя. Однако сам всю жизнь боролся за человека и помогал ему, хотя не заблуждался относительно дурных черт человеческой натуры. Я всегда считал его «христианином», хотя доктор Эдельман, услышь он это, наверняка рассвирепел бы и не пожалел, мягко говоря, крепких слов.
Эдельман был «скептиком-гуманистом». Он отвергал общепринятую, устоявшуюся систему понятий. Ханна Малевская, когда-то писавшая о Джозефе Конраде, заметила, что великий писатель не нашел в мире, в котором жил, никакой системы этических понятий, а обнаружил только туман, отрицание. Не видя системы ценностей, он подсознательно, инстинктивно добивался
Анджей Лютер — католический священник. Родился в 1956 году; преподает религиоведение и экуменизм в Высшей духовной семинарии в Ловиче, защитил диссертацию в области экуменизма. Учась в Лодзинском университете, во время студенческой забастовки (1980) участвовал в работе Независимого союза студентов. В 1984 году поступил в Варшавскую духовную семинарию. С 90-х годов занимается приходской деятельностью. В настоящее время священник ловицкой епархии; ощущает себя прежде всего духовным наставником, в частности ведет пастырскую работу в журналистской среде. Публицист еженедельника «Тыгодник повшехны» и журнала «Вензь», а также — как знаток тематики — ежемесячника «Кино».
Заповедь новую даю вам…
Учитель! какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал ему: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим»; сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: «возлюби ближнего твоего, как самого себя». На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки.
— Вы отвергаете все заповеди? Мы знаем, вы говорите: оставьте его в покое, Он спит, однако…
— Не мучайте меня. Я правда их не знаю. Всё, закончили.
— Но вы сами говорите: нужно всегда быть с тем, кого бьют, независимо от того, кто он, и нужно его приютить, нужно спрятать его в подвале…
— Нужно. Но при чем тут заповеди?
— Есть заповедь: люби ближнего, как самого себя.
— Это правильно. Это то же самое, хотя и другими словами.
— Получается, некую систему ценностей можно оторвать от религии.
— Да, потому что ценность — она ценность сама по себе, а не потому, что ее таковой признает та или другая религия. Все ценности — мирские, а религии — католические или иные — их себе присвоили. Ну что вы привязались к этим заповедям? Небось мальчиками прислуживали на мессе.
— Даже если прислуживали — что в этом плохого?
— Мне это не мешает. Но я не скажу, что про вас думаю.
— Мы себе это представляем. А потом просыпаемся в холодном поту от страха.
— Ну конечно!
Я на вас не злюсь, просто не всегда нахожу с вами общий язык. Не говорите со мной так. Да и с чего бы мне злиться? И бояться меня не надо, я ведь вас не убью. Кстати, убивать мне нечем. Все, абсолютно все оружие у меня забрали, вернее, я сам, идиот, отдал. Когда в Польше после войны распускали Бунд, я взял такси то ли извозчика, собрал весь арсенал, который прятал у себя под печкой, и отвез в наше помещение, здесь, в Лодзи. Сорвал пломбы со шкафа — шкаф уже был опечатан — и все туда засунул.