Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко
Шрифт:
Была бы спина, найдется вина. Еврей — удобный враг, презрение к евреям в Польше прививали немцы. Свою роль сыграло и то, что евреев можно было убивать безнаказанно.
Антиеврейские настроения возникали даже из-за того, что считалось, будто евреи, как бараны, покорно идут на бойню. Раз позволяют себя убивать, значит, сами виноваты. То есть они хуже всех.
Из лодзинского гетто вывезли двести тысяч евреев без единого выстрела, верно? А поляки бы боролись — было ведь Варшавское восстание и так далее. Поляки сражались за свободу, а евреи шли на смерть, как бараны. Вот и росло презрение к этому народу.
Гитлеровцы пять лет успешно вбивали это полякам в голову. Тем более что почва уже была подготовлена: перед войной тоже царили антисемитские
111
В Польше в 30-е гг. для студентов еврейского происхождения выделялись особые скамьи в последних рядах аудиторий.
Все, хватит.
— Ну так что с этой заповедью: «Не произноси ложного свидетельства»? Можно иногда лжесвидетельствовать?
— Конечно. Нужно врать, если хочешь спасти человека. Если знаешь, что кого-то обвиняют несправедливо, но не имеешь убедительных доказательств его невиновности, тогда ври и спасай его.
Однажды, дожидаясь возможности поговорить с Мареком Эдельманом, я пошутила, что мы ходим к нему, как к цадику. И тогда сын Доктора, Александр, сказал, что не помнит, чтобы, когда он был маленький, к его отцу выстраивалась очередь. Когда же начались очереди? После книг Ханны Кралль? Во время военного положения? После того как американцы, западные европейцы и, наконец, поляки доросли до того, чтобы чтить память о Холокосте?
По той же самой причине, по какой израильтянам сегодня не хочется вспоминать об Эдельмане, в Польше Эдельмана полюбили. Не забуду, какая разразилась овация, когда Эдельман вошел в auditorium Maximum Краковского университета, где обсуждалась книга «Страх» Яна Гросса [112] . Атмосфера в зале была отнюдь не однозначно доброжелательная, снаружи у входа стояли националисты с лозунгами «Вырвем сорняк». И тем не менее ему аплодировали стоя.
У Славомира Мрожека есть рассказ под названием «Свободный урок» (в книге «Varia. Жизнь и прочие обстоятельства»). На этом уроке было решено сыграть злую шутку с Цвибельштайном — тщедушным и рябым. В класс принесли две пары боксерских перчаток. Цвибельштайн, который в боксеры никак не годился, не мог отказаться от участия в схватке. Бой мгновенно окончился: он сразу получил в нос, из носа потекла кровь. И тут вдруг в класс вошел Лешек Хердеген [113] , «высокий блондин, красавец, о каких мечтают немецкие приверженцы расовой теории, который участвовал в Варшавском восстании, сидел в немецких тюрьмах и из них убегал, имел отца на Западе, собаку и красивую невесту. <…> Он был „свой“, „свой“ в доску, настолько, насколько это вообще возможно». Вошел, побледнел и как начал кричать! Будто его самого оскорбили, будто, как пишет Мрожек, «это евреи били поляка, а не поляки еврея. Палачей точно ветром сдуло, остались только сконфуженные сопляки».
112
Ян
113
Лешек Хердеген (1929–1980) — актер и литератор, друг Славомира Мрожека.
Эдельман, старый и некрасивый, был именно таким Хердегеном. Хотя бы потому, что он здесь жил, потому, что хотел здесь жить и делал то, что делал, и чего-то категорически не допускал. Он вызывал любовь и страх, его слушались даже фашиствующие молодчики — достаточно было ему топнуть ногой. Сам совершенно без сил, он по-прежнему мог всё. Иногда даже злоупотреблял своим положением: как типичный польский святой, оборачивался чудовищем, каковым может быть только человек, начисто лишенный иллюзий.
Иоанна Токарская-Бакир — антрополог культуры, социолог, научный сотрудник Института прикладных наук при Варшавском университете. Специализируется в области антропологии религии, тибетологии, польской народной религиозности, польско-еврейских отношений, а также занимается тематикой Холокоста. Автор нескольких книг, в том числе «Легенды о крови. Антропология суеверия» (2008).
Не желай дома ближнего твоего
Не желай жены ближнего твоего, и не желай дома ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабы его, ни вола его, ни осла его, ни всего, что есть у ближнего твоего.
Можно ли желать (или, скорее, вожделеть) не вещь, не человека, а какие-то человеческие качества — и всегда ли это плохо? Когда вожделение может стать приемлемым для цивилизации или хотя бы для простого человека? А может быть, это вообще разные вещи и не следует их смешивать?
Во время большой акции по уничтожению Варшавского гетто произошла, к примеру, такая история: женщина средних лет, полька, оставила своего мужа-поляка на арийской стороне и перешла на еврейскую сторону, чтобы пойти с евреем, своим любовником и любовью, в газовую камеру…
— Бывало ли в гетто так, чтобы супружескую пару разделяли: например, мужа или жену уводили на Умшлагплац, а тот, кто остался, без зазрения совести искал себе другого партнера? Чтобы избежать одиночества?
— Ну и вопросы вы задаете! Сегодня допустимо, что жена, когда муж уезжает за границу, заводит себе любовника. Это нормально?
— Но если муж или жена умирает, принято какое-то время соблюдать траур…
— Перестаньте, это условности. Надо смотреть, как бывает в жизни.
У моей матери была знакомая, ее муж и сын, как и многие мужчины, ушли в сентябре 1939-го из Варшавы; потом в гетто у нее был ухажер, с которым она жила год или два, точно не помню. Когда началась депортация, она могла уйти из гетто, а он нет. И она с ним осталась.
У другой женщины муж был в Лондоне. Она вывела детей на арийскую сторону, а сама осталась в гетто с одним мужчиной. Хотя тоже могла уйти. И они вместе погибли.
Но обе женщины успели мне сказать, что это были самые счастливые месяцы в их жизни.
— Вероятно, в гетто самыми вожделенными были талоны на жизнь.
— По-разному бывало. Однажды, когда их раздавали, я видел, как дочь получила талон, а мать не получила. Дочка вцепилась в такое железное ограждение, мать пыталась встать с ней рядом, но дочь отталкивала ее и кричала: «Отойди, отойди!» Я сам видел. А потом она была нашей лучшей связной, но в тот момент так себя повела.