Бог спит. Последние беседы с Витольдом Бересем и Кшиштофом Бурнетко
Шрифт:
Потом мой коллега по больнице стал министром здравоохранения. Он говорит: «Марек, представь ту же самую работу, только измени название. И завтра же с ней приходи». Я ответил: «Пошел ты знаешь куда… А передо мной извинись». А он мне: вот этого он сделать не может. Да и зачем мне эта степень нужна? Чтобы на могиле написали «доцент»?
— Вам потом не хотелось ему отомстить?
— Опять вы за психологию… Если самим нравится делать подлости, не думайте, что все подлецы.
—
— Хотите, чтобы я сказал «нет»… Он болен, у него диабет. Оставьте его в покое.
— Но и без того в больнице к вам все обращаются «пан доцент».
— Это они назло властям стали меня так величать. Знают ведь, что я не доцент.
— Назло властям, но еще и потому, что по праву вы должны быть доцентом.
— Нет… Врач в больнице, который меня даже не знает, не вникает в подробности, но раз в отделении все так говорят, то и он повторяет.
— Кажется, даже вахтер отказывается впускать тех, кто говорит, что идет к доктору Эдельману.
— Что? Почему?
— Он говорит, что доктора Эдельмана здесь нет. Есть пан доцент Эдельман.
— Ну, значит, для вахтера я авторитет.
— Когда вы в жизни особенно сильно радовались? Помните самый замечательный день?
— Не знаю. Нет, знаю! Когда я познакомился с Паулой Савицкой. Она приехала в больницу забрать грязное белье Гражины Куронь. Пришла в красных брючках, нет, в комбинезоне, вдобавок красном! Представляете? Она приходила рано утром, прямо с поезда. Страшно мне это нравилось: в такую рань, два километра пешком, с Лодзи Фабричной. Пешком — потому что экономила: билет на трамвай стоил 50 грошей, которых у нее не было. Потом быстренько бежала ко мне домой: сготовит обед, постирает, помоет пол — и снова идет к Гражине, а в пять уезжает обратно в Варшаву.
Как не влюбиться в такую женщину? Она была очень веселая. Бывало, поглядит на меня и говорит: «Ох, какой же ты красавец!» Дурака, в общем, валяли. Страшно веселились.
— А вам не хотелось добиться научных успехов? В медицине?
— Хотелось, чтобы какие-то вещи, которые я придумал, вошли во врачебную практику. И могу быть доволен: кое-что вошло. Например, снимки, сделанные во время наших операций, публиковались в солидных медицинских журналах как иллюстрации к статьям, где описывались операции, которые проводили американцы.
И еще одно: моим коньком были операции на венах, и пара моих идей получила развитие. То, что я в той своей диссертации писал об отеках, вошло в классическую
— Вам действительно не обидно, что эти идеи приписываются кому-то другому?
— Не обидно. Это все мелочи. Я правда ни на кого не в обиде. Кое-что я сделал, а теперь я уже старый, не хочу ничего делать. Да и медицина теперь другая, и молодежь другая. Я не могу постигнуть ментальность нынешних студентов. Для них, как, впрочем, и для всей медицины, главное не человек, а бумажка.
Удовлетворение приносит не то, что объявят во всеуслышание, какой ты умный. Колоссальной удачей считается, если ты попал в верхние эшелоны.
Через три месяца после того, как профессор Моль провел с нашей помощью первую операцию в остром периоде инфаркта, он, мой самый большой враг, публично заявил, что такое при его жизни больше не повторится. А потом сам обнародовал шесть случаев операции в остром периоде, но… пускай радуется, верно? И сообщил — тоже публично, — что это прекрасный путь для медицины. Люди, которые его слова слышали, отлично знали, кто автор этой концепции, а кто хвастун. И за советом шли не к нему, а ко мне. Это тоже кое-что значит.
У нас были превосходные врачи. Светлые головы. Взять, к примеру, Рышека Фенигсена, моего коллегу по больнице, — потрясающий врач. Первый в Польше провел реанимацию, пользовался огромным уважением. Потом он уехал в Голландию, а оттуда в Штаты. Написал книгу об эвтаназии, и Папа Римский пригласил его в Кастель-Гандольфо на одну из своих конференций. Сказал, что прочел эту книгу и считает ее выдающейся. Скоро в Польше выйдет очередная книга Рышека об этике в медицине — «Клятва Гиппократа».
Или Лёлек Зильберблат, легенда нашей больницы и мой шеф. Он говорил: «Сделайте то-то и то-то». Мы: «Да мы не умеем, мы никогда этого не делали». Он: «Не беда, я тоже не умел». И до свиданья.
Так он нас тренировал. Но мы были взрослее теперешних наших ровесников. С самого начала чувствовали свою ответственность. Меня на третьем курсе послали в Лович руководить организующимся там терапевтическим отделением, хотя я вообще не знал ни бе ни ме. А деваться было некуда. Однажды привезли больного с гнойным плевритом. Вижу гнойную мокроту, а что делать, понятия не имею. Но пришлось оперировать, потому что тамошние хирурги после трех суток дежурства падали с ног от усталости.
А вот как я сделал кесарево сечение: операционная сестра водила моей рукой, а я резал. И вдруг она кричит: «А теперь входите за ребенком!» Я куда-то вхожу, и вдруг хлюп! — матка буквально расползается. Но ребенка я вынул, сестра на него подула, пошлепала. А теперь ведь еще нужно зашить! Она снова берет мою руку, передвигает ее туда, сюда, и мы через край зашиваем матку, а другой студент льет эфир, чтобы роженица спала. В конце концов сестра говорит: «Ладно, пусть будет так, хотя шрам останется».