Бог, страх и свобода
Шрифт:
Однако права человека — это штука тонкая. Например, у человека есть право собственности. На то, чем он владеет (по наследству или заработал). Но у человека нет прав на незаработанную собственность. Точно так же со свободой высказываний. Любой человек имеет право высказывать свое мнение. Даже если это та самая сволочь, о которой пишет Иван Солоневич. Однако это не значит, что мнение сволочи имеет для нормальных честных людей хоть какое-то руководящее значение.
КАТОК С МУЗЫКОЙ
Жить стало хуже, жить стало скучнее, дорогие товарищи. Пришел и на нашу улицу траур. Сын ответит за отца, потому что кадры ничего не решают.
Подобные речи слышишь каждый день, каждый час. И в самом деле, окружающая действительность — а она окружает нас все плотнее, давая все меньше шансов прорвать вражеское кольцо, — дает немало поводов для грусти. Скучное ТВ, официоз или пошлость в газетах, сжатие пространства политической и экономической свободы. Пустые потуги на державность, неумелые попытки создать новую грозную идеологию, шпионские процессы, общенародная истерика по поводу безопасности и терроризма, без малейшей попытки увидеть социальные корни этого психического явления. Грустнее же всего — настроение широких масс, которые маршируют с портретиками усатого батьки, жадно вслушиваясь в кремлевские причитания о позитивной роли указанного батьки в строительстве государства, которого давно уже нет. А также о его решающей роли в достижении победы, плоды которой почему-то не достались победителям. Массы надеются на реабилитацию номер два. А люди, хоть чуть поднявшиеся над уровнем невежественных масс, со страхом ожидают реставрации тоталитаризма.
Рискну утверждать: массы могут кое-чего дождаться, но желанного тоталитаризма народ все равно не получит. Поясняю: могут поставить один или сто памятников мужчине с усами и трубкой. Могут внести какие угодно исправления в школьные и вузовские учебники, написать и издать новую (наконец-то официальную!) историю Великой Отечественной войны. Но все это будет — так, ерунда, подачка этим самым широким массам. Апельсин девочке, которая надеялась если не на замужество, то хоть на «катеньку». Простите, что я так груб — жизнь не располагает к изящным эвфемизмам.
Несвоевременная страсть
Печаль по тоталитаризму естественна, но государство уже не способно ее утолить.
Не будет вам тоталитаризма, дорогие товарищи. Ни искренне мечтающим простакам, ни умникам-мазохистам.
И не потому, что в стране уже укоренился капитализм, а также его верные спутники — компьютер с Интернетом, коротковолновый приемник и масса туристических фирм, готовых за весьма скромную сумму (доступную, кстати, многим представителям широких масс) перенести тебя к теплым морям в разгар русской зимы. И не потому, что границы с Украиной и Казахстаном у нас нет, все недовольные могут взять ноги в руки — и бегом, кто в Польшу, кто в Афганистан. И уж конечно не потому, что в сознание народа давно уже проникли ценности свободы и права. Ничего туда не проникло, и ничего там нет, кроме желания снова обнять сапоги строгого папаши. «My father, right or wrong!» — так можно перефразировать британско-фашистский тезис о родине, которая хороша потому, что она моя, а права она или нет — неважно.
Однако общенародный папаша, чьи сапоги (ну ладно, колени) хочет обнять широкая малообеспеченная масса, чувствует себя очень неуютно от таких проявлений сыновней страсти. И надо сказать, увертывается очень ловко и решительно. Понятно почему. Уж не только потому, что на дворе, слава богу, XXI век и перед Европой неудобно. Хотя, конечно, и эти моменты играют свою роль — недаром он (Президент то есть) всякий раз строго напоминает: «О возвращении в прошлое не может быть и речи!» Напоминает граду и миру. В
Но есть еще одна, важнейшая, на мой взгляд, причина, не позволяющая отцу нации слишком крепко обниматься со своим народом, то есть, собственно, принимать на себя роль именно отца, а не просто демократически избранного главы государства.
Потому что отец — это не только право поставить детей в угол. Это еще и обязанность регулярно ставить на стол кошелку с едой. И в семейном смысле, и тем более в государственном.
Вот тут и пролегает непроходимая граница между тоталитаризмом и деспотизмом (тиранией, диктатурой и так далее).
Всё вне государства!
Бенито Муссолини, основатель и главный инженер тоталитаризма, говорил как раз наоборот: «Все — в государстве. Ничего вне государства, ничего, кроме государства, ничего против государства». Последний тезис неспецифичен для тоталитаризма. Антигосударственная деятельность не приветствуется нигде, ни в демократической Англии, ни в авторитарном Сингапуре, ни даже в африканских «несостоявшихся государствах». Пусть они сто раз несостоявшиеся, но все равно не любят, когда из джунглей выходит банда повстанцев и предъявляет претензии на власть.
Гораздо важнее тезис «ничего вне и кроме государства». Что это значит? Это всего лишь формула тоталитарного общественного договора. Это значит, что государство не только овладевает экономикой и политикой, культурой и частной жизнью граждан. Это значит, что государство — взамен полной политической покорности, безупречных налоговых платежей и обильных поставок пушечного мяса — берет на себя все социальные сервисы.
Вот, собственно, главный признак тоталитаризма: максимально развитая система социальных сервисов, бесплатных или по копеечной цене. Образование (от яслей до докторантуры, включая кружки фотолюбителей, водителей и собаководов), медицинское обслуживание (кстати, только в тоталитарной стране существовало такое барство, как вызов участкового врача на дом по первому чиху, и совершенно бесплатно). А также реальное пенсионное обеспечение, культурный досуг, массовый спорт, широкая сеть библиотек, социальное жилье, дешевый транспорт, искусственно поддерживаемые низкие цены на хлеб, молоко, детскую одежду, книги и билеты в кино, театр, музей.
И все это было государственным. Клуб комнатнодекоративного собаководства мог быть общественным, но существовал под контролем и с разрешения государства.
То есть практически бесплатное всё в обмен на практически бесплатный труд (включая ратный) и практически безграничную лояльность. Это «бесплатное всё» было самой лучшей матрицей для пропаганды единства и сплоченности. Оно само было этой пропагандой.
Тоталитаризм — это во вторую очередь политический сыск, бесправие, угнетение меньшинств, концлагеря и война. Это признаки деспотизма и милитаризма, каковые неприятные явления непременно сопровождают тоталитаризм. И многие принимают их за лицо тоталитаризма. Но это скорее устрашающая маска.
Любой деспотический режим есть явление верхушечное (в социальном смысле) и центральное (в смысле географическом). Всегда есть местечко «в глухой провинции, у моря», где можно укрыться от Цезаря и его хищных фаворитов. В деспотическом режиме всегда есть что-то, «кроме государства» и «вне государства»: можно жить в глухой деревне и питаться молоком собственной коровы — полведра выпил сам, остальное отдал соседу за картошку. Плюс огородик, охота, то да се…
При тоталитаризме такие фокусы не проходят: если коллективизация, то сплошная. Молоко и картофель надо сдавать государству. А что касается попытки купить дом в деревне и зажить отшельником, то на это есть закон против тунеядства.