Бог жесток

Владимиров Сергей

Мама очень переживала. За весь тот день она не произнесла больше ни слова. Ее знобило, она без конца пила валерьянку, но ничего не помогало. Я не отходил от нее, пытался утешить, и тоже не мог успокоиться, все гадал, кто этот незнакомец и эта Мила. Но я не смел напрямую задать маме такой вопрос. На следующий день я отпросился покататься на каруселях, а на самом деле спрятался за поленницей во дворе. Этот человек пришел днем, пробыл в доме совсем недолго и вышел с таким видом, словно добился, чего хотел. Мне было страшно, но я направился ему навстречу и спросил напрямик, кто он такой и кто такая Мила. Это застало его врасплох. Он сказал, что я храбрый малец, раз подхожу к совершенно незнакомому человеку и задаю такие вопросы. Он тоже в детстве частенько задумывался о своем происхождении. Его

родная мать умерла, а воспитывала чужая женщина. Но относилась и любила так, как это делает не всякая мать. От этих его слов мне стало жутко. «Но ведь моя мама не умерла», — сказал я. Он хитро усмехнулся и ответил: «Вот поэтому я и хочу найти ее». Меня словно пронзило молнией. Наверное, этот незнакомец и сам не понял, что сказал только что. В истерике я бросился домой и с порога закричал маме: «Он ищет Милу! Почему ты не говорила мне, что она моя мать?!» Мама стояла спокойная и безжизненная. Только сказала, что вот теперь я знаю это. Но верю ли? И я бросился маме на шею, уверяя, что нет, что она для меня единственная и родная. Она успокоила меня и отправила отнести передачку в больницу тете Зине. Ей я ничего не сказал, мы только поговорили о Боге. Потом я направился домой, но встретил знакомых ребят, и мы заигрались в парке. А когда я пришел домой, была уже и милиция, и скорая, и тетя Маша Семина, и она сказала, что мама отравилась газом…

Дальше я ничего не помню. Меня без сознания увезли в больницу. Когда я пришел в себя, понял, что произошло. Мама умерла из-за меня. Если бы я не пытался узнать правду у этого человека, все было бы по-прежнему: и мама, и тетя Зина, и Олег Викторович… Меня спрашивали милиционеры, не замечал ли я чего подозрительного в последние несколько дней, но я… я не сказал ничего… Мама покончила с собой, а ведь это самый страшный грех, я не хотел, чтобы о маме думали как о грешнице. Вы никому не скажете этого?

Мы заверили, что будем молчать. Жанна поторопилась постелить Саше и увела его. Выходя, он еще раз с благодарностью посмотрел на меня.

Глава 6. ГОРМОНЫ

На какое-то время оставшись один, я закурил. Дымные колечки растворялись в воздухе, как чьи-то бесцельно загубленные жизни. Нынешняя откровенность и повышенная общительность мальчика вскоре могли обернуться прежней черной депрессией, уходом к заселенному в детский разум Богу, мыслями о грехе и виновности. А выводить его из этого состояния путем новых стрессов было немыслимо и жестоко.

— Как много он перенес, — произнесла, вернувшись, Жанна Гриневская. — Сашей займутся самые лучшие психологи, и я надеюсь, что процесс реабилитации пройдет успешно. Что же касается Лены Стрелковой… Можно ли верить, что она действительно покончила жизнь самоубийством?

— Я думаю, что так на самом деле и есть, — сказал я. — Она была в отчаянии, узнав, что Саше открылись подробности о его рождении. Она любила его как родного сына, он отвечал ей тем же и вдруг понял, что всю жизнь ему лгали. Лена Стрелкова могла солгать и теперь, убедить, что Саша что-то понял неверно, но она была не из тех, кому легко дается ложь, и особенно такая. А что не было обнаружено прощальной записки… подобное в практике тоже встречается. Лена была в шоковом состоянии и просто не задумывалась о формальностях. И то, что, уходя из жизни, она не подумала о Саше… не знаю… не стоит судить эту женщину…

Мы молча курили. Потом я вспомнил о Белецких, о своем обещании, данном при расставании Иннокентию Георгиевичу. Я попросил разрешения позвонить, и Жанна, кивнув, вышла. Мне ответил несколько суховатый и все же приятный голос Тамары Ивановны:

— Квартира Белецких. Здравствуйте.

Я поздоровался и назвал себя. В трубке установилась глухая, давящая на барабанные перепонки тишина. Еще немного погодя супруга отставного генерала, стараясь сохранить в голосе нотки любезности, произнесла:

— Да, Евгений Галкин, я вас помню. Вы пришли в наш дом, представившись близким знакомым Лены. Так это или нет, я судить не берусь, но теперь я уверена, что муж был прав, когда сразу хотел указать вам на дверь. А вы сыграли на моих чувствах к Лене, и я не послушала его. Я знаю, вы приходили сюда еще раз и о чем-то разговаривали с Кешей.

Не гадайте, откуда мне это известно, только не от него, он всегда умел держать язык за зубами. Просто я ждала его к обеду, он задерживался, и мне пришлось выглянуть в окно. Вы разговаривали около подъезда. Меня удивило, Евгений, что два человека, с самого первого раза невзлюбившие друг друга, могут так долго что-то обсуждать. Кешу не так-то просто вызвать на откровенность, в этом я убедилась за нашу семейную жизнь. Но с вами он говорил. Я не собираюсь узнавать о чем, просто хочу передать, что после этого разговора он пришел сам не свой, мрачный, подавленный, отказался от обеда и ушел в свою комнату. Я так и не добилась от него, в чем дело. — Тамара Ивановна говорила ровным, но каким-то неживым голосом — голосом запрограммированной машины. — Кеша только прикидывается здоровым и бодрым, на самом деле он уже далеко не молод, и старость дает о себе знать. А поэтому я вас прошу, а если не понимаете этого слова, то требую, не звоните и не приходите к нам больше. Нам и так тяжело. До свидания, Евгений.

Но положить трубку она не успела. В мембране раздались шум, треск, невнятное бормотание, и мне в ухо гаркнул резкий командный голос Иннокентия Георгиевича, по обыкновению забывшего поздороваться:

— Так это вы? Я же вас настоятельно предупреждал, ни слова Томе! Что вы там еще наболтали ей, молодой человек?

— Я не успел открыть и рта. Говорила одна Тамара Ивановна, — сказал я.

— Ладно, я надеялся, что вы будете молчать, — несколько смягчился старик. — Она хотела разжалобить вас, но не верьте, здоровье у меня пока в порядке. Тома все придумала про мое мрачное настроение и прочее слюнтяйство. — Проговорил он это решительно и безапелляционно, но поверил я почему-то его жене. — А что у вас? Ведь не стали бы вы меня беспокоить попусту.

Тянуть резину, да к тому же с суровым Кешей, я не осмелился.

— Я нашел Сашу Стрелкова, живого и здорового, — отрапортовал я коротко, по-военному.

— Я не ослышался? — так же коротко спросил он.

— Никак нет, Иннокентий Георгиевич.

Никаких радостных охов и вздохов облегчения, отставной генерал оставался верен себе.

— Сейчас не время, чтобы обсуждать это, а услышать от вас я рассчитываю многое, если, разумеется, вы того пожелаете, — произнес он. — И еще… — Он, как и раньше, оставался скуп на эмоции в проявлении своих чувств. — Должен лично сказать вам спасибо и пожать вашу руку.

Не попрощавшись, Белецкий дал отбой. Жанна Гриневская заглянула в кухню. Как оказалось, все это время она прислушивалась к моим словам и, принимая у меня из рук трубку, произнесла не очень уверенно:

— Я не ошиблась, вы назвали своего собеседника Иннокентий Георгиевич?

— Да, а что? — спросил я.

— Я только хотела сказать, что вроде бы знаю человека с таким именем. Оно ведь действительно не особо распространенное. Это высокий седой старик с непроницаемым лицом и военной выправкой?

— Вы правы. Откуда вам известен Белецкий?

— Все по тому же случаю с Сашей Стрелковым, — ответила женщина. — Он появился в моем кабинете почти сразу же, как мальчик попал к нам. Хотел знать все об условиях, в которых дети живут у нас. Регулярно, два-три раза в неделю навещал Сашу и приносил ему разные передачки. Но не то чтобы баловал. Яблоко, апельсин, пачку печенья к чаю. Я сначала думала, что он приходится ему дедом, но среди Сашиных родственников таких не значилось. Этот старик был хмур, суров и немногословен, и я никак не решалась поговорить с ним откровенно. В первый раз он представился дальним родственником Сашиной бабушки, Зои Алексеевны, но сделал это так неуклюже, что я не поверила. Да и что дальнему родственнику опекать мальчика, к судьбе которого равнодушна родная бабушка? Второй раз я догнала Иннокентия Георгиевича на улице после его посещения и завела тот же разговор в неформальной обстановке. Я говорила о Саше, о его интересах и некоторых странностях, а старик слушал молча, словно тяготясь всем этим, и вдруг остановился, обернулся ко мне и прямо ожег взглядом. Когда он смотрит на вас в упор, у него очень опасный взгляд. «Лена была мне как дочь, кем же тогда будет ее ребенок?..» — вроде бы так сказал он. И зашагал еще быстрее, уже не оборачиваясь на меня.