Богатыри проснулись
Шрифт:
– Не верю я тому! Лгут они!
– Может, и лгут, но на правду похоже. И ежели оно окажется правдой, а мы, тому не поверив, станем еще обороняться, – понапрасну погубим и Москву и себя, – сказал Олферьев. – Ведь мы не малые дети, небось кажный понимает, что сколько ни ерепенься, а долго нам супротив орды не выстоять. Ну, продержимся еще дня три либо от силы седмицу, а после татары все одно город возьмут и тогда не оставят в нем камня на камне. Да и людей всех побьют.
– Знамо дело, уж тогда пощады не жди, – поддержал кто-то из сотских. •
– А
– Так ить тут еще дело-то надвое показывается: может, обманут, а может, и впрямь помилуют. А ежели ханской воли не исполним, тогда конец один!
– Чего там один! – крикнул Адам Суконник. – Небось четыре дня против орды выстояли, сколько она на стены ни лезла, почто же еще не постоять? Город наш крепок, а людей в нем эвон сколько! Коли спонадобится – и до зимы простоим!
– А есть что будешь? Через какую седмицу, не более, во всей Москве ни зерна не останется! Сколько ни хоробруй, а голод заставит ворота отворить!
– Тогда нам от того проку не будет. Коли уж отворять, так лучше сейчас!
– Истина! Ноне хан, гляди, и помилует, а завтра не жди!
Московский торговый люд делился на сотни: Гостиную, Суконную и Сурожскую.
– А как у нас и вправду с запасом-то? – спросил архимандрит. – Ты, княже, что о том скажешь?
– Что я о том сказать могу? Я человек пришлый, – ответил Остей. – Поспрошайте о том у Юрия.
– Врать не хочу, а толком того и я не знаю, – сказал Юрий Сапожник, увидев, что на него устремлены все глаза. – Запасу у нас было немало, особливо в боярских хозяйствах. Но народ, осерчав на бояр, домы их пограбил, – поди теперь узнай, куды оно ушло? Людей в город тожеть набежала тьма, доселева все пили и ели в кого сколько лезло, и что еще осталось – то один Господь ведает. Надо быть, на седмицу достанет, а впроголодь, может, и две продержимся.
– Вишь, как оно без настоящего-то начала обернулось! Ну, а коли в деле порядку нет, так чего и ждать-то еще? Надобно теперь же мириться с ханом!
– Кобыла с волком мирилась, да домой не воротилась! Лучше подтянуть брюхо и стоять до конца, нежели своей охотой отдаться басурманам на расправу!
– Так ведь все одно не ныне, так завтра попадешь к ним в руки! Почто же их зря ярить-то?
– Вестимо так! Сколько веревку ни вей, а конец будет!
– Вот на той веревке в Орду и пойдешь!
– И то краше, нежели тут зарежут. С Орды и утечь можно!
– Чего еще тут спорить! Надобно сделать, как царь хочет: пустить его в город, только без войска и чтобы никаких грабежей!
Из всех этих речей и отдельных выкриков архимандриту Сим еону, – который в этот решающий час молчаливо был признан за старшего, – стало ясно, что большинство склоняется к тому, чтобы принять условия Тохтамыша. Выждав минуту затишья,
– Добро, братья, вы свое молвили. Послушаем теперь, что князь-воевода скажет. Ему последнее слово, и слову его наибольшая вага.
Князь Остей, вначале взявшийся за оборону Москвы с большим жаром, теперь уже и сам был не рад, что ввязался в это дело. Со стороны простого народа он привык встречать только слепое повиновение, и этот храбрый, но мятежный московский люд был ему непонятен. Заставить его подчиниться своей единой воле князь не сумел, – может быть, по молодости лет, а может, потому, что сам он не был русским. События развивались явно не так, как он хотел, и теперь ему казалось, что при подобном самоуправстве народа и отсутст-
вии порядка город все равно обречен. И потому он промолвил:
– Если бы я имел хоть малую надежду удержать Москву, я бы первый сказал: давайте, братья, еще стоять! Но чем обороняться-то? Нет у нас боле ни огневого зелья, ни смолы, ни стрел, скоро начнется и голод, а помощи, как видно, ждать неоткуда. Два либо три приступа мы, может, еще и отобьем, а потом все одно нас татары сломят и тогда уж не дадут пощады ни людям, ни городу. Так, по мне, лучше отворить им ворота сегодня и положиться на ханское милосердие!
– А будет ли оно, это милосердие, или то лишь обман пустой? – спросил один из старост, прерывая тягостное молчание, последовавшее за словами князя Остея.
– Чай, слыхал ты, что Нижегородские князья-то баи-ли? – сказал гость Олферьев. – Ведь они не басурманы, а свои, православные люди, – ужели же можем уподозрить их в столь великом грехе, что лжею своею захотели бы целый город христианский отдать на погибель?
– Такоже и я мыслю, – промолвил архимандрит. – Но все же, для верности, стребуем с них, чтобы на правде своей крест поцеловали. Так что же, братья? Стало быть, все согласны рядиться с татарами?
– А что сделаешь? Выше пупа не сиганешь! – раздались голоса. – Согласны, ежели нету иного спасения! Иди, отче, говори с послами, только требуй с них именем Бога, чтобы все было без обману, а наипаче, чтобы поганые город не грабили и не полоняли людей!
– Эх, не надо бы, братцы, – сокрушенно промолвил Игнашка Постник. – Пожалеете вы об этом, да поздно будет!
– Ну, как, Москва, что сказать хану-то? – крикнул снизу уже начинавший терять терпение князь Василий Нижегородский, когда над воротами снова появилась городская старшина.
– Сейчас услышишь, – ответил со стены архимандрит Симеон. – Но прежде того, заклинаю вас именем Бога жива-го и силою всех святынь Его, во граде нашем сущих, – молвите правду: нет ли какой хитрости или обману в том, что вы привезли? И ежели покоримся мы воле великого хана, крепко ли будет его царское слово в том, что не велит он своим татарам грабить Москву и губить наших людей?
– Ужели стали бы мы, русские князья, обманывать для басурманов своих православных христиан? – воскликнул