Богатырское поле

Зорин Эдуард Павлович

И к утру решил он пленных мужиков не пытать, а отпустить их с богом. Но атамана велел привести к себе: хотелось все выведать, да так, чтобы себе на пользу, а боярам на раздумье.

Нерадец прикинулся смиренником. «Ничего,— подумал Всеволод,— и по заячьему следу до берлоги доходят».

— Хорошо ли спалось?

— Благодарствую, князь.

— Темно в порубе-то?

— Темно.

— Не мягко?

— Да куда уж там. На солому и на ту вои твои поскупились.

— Не боярин, чай,— усмехнулся Всеволод.— Откуда родом будешь?..

— Да уж

и не припомню,— усваивая полушутливую речь князя и хихикая, отвечал Нерадец.— Гряды копал, да в воеводы попал.

— Ишь ты, смешливый какой,— нахмурился Всеволод.— Дай волю осоту, и огурцов на белом свете не станет.

Нерадец поморщил лоб.

— Не пойму я что-то тебя, князь,— растерянно сказал он.

— А вот как сымут голову, тогда поймешь... Тяжело голове без плеч, худо и телу без головы. Далеко не доскачешь. Выкладывай-ка, на чем бояре поставили.

Кой-что успел князь выведать у разбойничков. Была бы зацепочка.

«Неужто знает?» — онемел от страха Нерадец. Князь глаз не отводил, глядел на него требовательно. «Знает»,— понял Нерадец, и в животе у него стало холодно, как в погребе. Он вдруг дернулся всем лицом и упал на колени. Поцеловал половицу у Всеволодовых ног.

— Милость над грехом что вода над огнем, князь,— простонал он.— Не вели казнить, вели миловать.

И, заходясь от страха, вздрагивая обмякшими плечами, рассказал обо всем. Не забыл и Хому,— нешто одному ответ держать?

— Это он, он всему потатчик.

Всеволод брезгливо оттолкнул его ногой:

— Замолчи, напраслина отрыгается.

— Виноват, князь. Свят крест, виноват.

— Все ли сказал?

— Все, все,— невнятно забормотал Нерадец, глядя ему в лицо преданными глазами.

Всеволод постучал ножнами меча об пол — вошли вои. Он велел им отвести Нерадца в поруб. С порога атаман обернулся:

— На смерть оставляешь, князь. Возьми с собой — верным псом твоим буду.

— Молчи. Как бояре рассудят, так тому и быть.

— Зарежут.

— Авось и помилуют.

Нерадец упирался и еще что-то говорил. Вои зажали ему рот, громыхая сапогами, поволокли по переходам.

Прислушиваясь к затихающим шагам, Всеволод подумал: «Пусть и вправду бояре решат. Не умела песья нога на блюде лежать, так под лавкой наваляется...»

Утром по его вызову в терем доставили скомороха с Карпушей. Дивился Радко красоте княжеских палат, голову запрокидывал на резные потолки, вздыхал и охал. А на сердце кошки скребли — знал, зачем призвал его к себе князь, помнил разговор в избе на лесной поляне.

— Что выговорено, то вымолочено,— сказал Всеволод, усаживая скомороха рядом с собой на лавку.— Рядились мы с тобой в лесу, не забыл?

— Да как же забыть такое, князь,— простонал Радко.— Не бери сына, пощади.

— Не в поруб забираю твоего Карпушу,— мягко проговорил Всеволод,— беру его в княжескую дружину. Будет твой Карпуша моим меченошей. Разве и тебе от того не велика честь?..

И велел Всеволод звать в сени дружинников, ставить на столы меды и яства. Весь день пировал молодой князь

в Великом Ростове. А вечером выехал с дружиной в Переяславль. И рядом с ним, чуть отступя, красивый и гордый, скакал на рыжем рысаке Карпуша. Был он в малиновом кафтане, шапка с малиновым верхом заломлена набекрень, сафьяновые сапожки за день сшиты на заказ, в руке — сыромятная плеточка. Любовались юным меченошей ростовчане, а Радко, стоя в толпе, глядел на сына и вытирал невольно выступившие слезы...

Вечером в порубе бояре казнили разбойников. Нерадцу отрубили голову, а тело в крепком мешке утопили в озере. Хому повесили. И облегченно вздохнувший Добрыня заснул на своей лежанке здоровым, спокойным сном. А когда проснулся на следующий день, солнце заглядывало в окно, было светло и радостно. И Добрыня подумал: «Верно говорили бояре: щенок Всеволод. Как есть несмышленыш. И волка из него не вырастет. Где пичужка ни летала, а к нам в клетку попала...»

В тот же час, когда проснулся Добрыня, на привале за озером Всеволода нагнал оставленный в Ростове отрок. Князь выслушал его рассказ о казни Нерадца и улыбнулся. В дороге он сказал Карпуше:

— Запомни, Карпуша: видит око далеко, а ум еще дальше.

И, засмеявшись, галопом повел коня.

К ночи они уже были в Переяславле.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Отлетели последние журавли на теплые моря. Прошли заревницы с замолотками. Спасая себя от призора недоброго глаза, бабы в деревнях сожгли соломенные постели, старушки — лапти. А чтобы уберечь детей своих от болез ней, родители искупали их на пороге из решета: так уж издавна повелось по обычаю.

С дождями и первым мокрым снегом навалился грязник. «Мни и топчи льны с половины грязника»,— говорят в народе. А еще повсюду на Руси в эту пору начинаются свадьбы. Справили свою свадьбу и Никитка с Аленкой. Приспело уж. А так как жить им пока было негде, Левонтий сказал:

— Оставайтесь у меня. Места у нас всем хватит. Избу новую поставите весной — тогда и переберетесь...

Антонина тоже упрашивала:

— У меня хлеб чистый, квас кислый, ножик острый — отрежем гладко, поедим сладко.

Радовался и маленький Маркуха, узнав, что Никитка с Аленкой остаются у них до будущей весны. Он весело прыгал по избе на одной ноге и припевал:

— Васька-васенок, худой поросенок, ножки трясутся, кишки волокутся...

— Чтоб тебя! — незлобиво шлепал Левонтий его по заду.

От шлепка Маркуха запрыгивал на печь и глядел оттуда веселым бесенком. От Маркухи по всей Левонтиевой избе шел переполох, но Левонтий не любил тишины. Когда он не работал, в избе всегда толпились люди.

— Пиво не пиво, и мед не хвала, а всему голова, что любовь дорога.

Все чаще стал наведываться к Левонтию протопоп Микулица. Степенно сидя за столом и розовея от выпитой браги, он расспрашивал мастера о его житье в Царьграде.

— Дивный это город, соборов в Царьграде тьма, а народ там разный, а все-таки на Руси у нас краше,— обычно заключал свои рассказы Левонтий.