Богема
Шрифт:
– У меня нет комнаты, – сказал Хлебников. – Можно иногда приходить к вам днем, когда вас нет дома, и писать?
– Конечно, но у меня очень холодно, я прихожу домой только ночевать.
– Холодно сейчас везде, – заметил он.
У меня были запасные ключи, и я передал их Велимиру со словами:
– Хозяйку я предупрежу, что вы будете заходить днем и заниматься. Домработница у них славная. Она будет ставить самовар, и вы согреетесь чаем.
– Почему вы не обзаведетесь «буржуйкой»?
– Я не раз спрашивал об этом хозяйку, она не сдает позиций
После длительной паузы Хлебников сказал:
– Мариенгоф просил меня дать стихи для какого-то сборника.
– Дадите?
– Не знаю, – задумчиво произнес он. – Меня больше волнует переиздание моей книги «Окно в цифры».
Не успел я выразить восхищение этой книгой, вышедшей в 1916 году, как Хлебников спросил:
– Можно воспользоваться вашим пледом?
Я улыбнулся.
– Конечно.
Встал и накинул его на плечи гостя. Он слегка пожал мои пальцы и в эту минуту еще больше стал похож на беспомощного ребенка. Наступило долгое молчание, после которого он произнес глухим голосом:
– Цифры – это все. Мне хотелось бы многое сказать и написать, но до этого думаю переиздать «Окно в цифры». Она хоть и разошлась быстро, но прошла незамеченной. Это вполне естественно: до революции на нее не могли обратить внимания. Глаза у людей были застланы пеленой. Октябрь открыл их, чтобы смотреть во все стороны. Мир стал другим, и люди должны стать иными. Незыблемы только цифры, к счастью, они за нас, а не против.
Раздался стук в дверь. Вошел Ройзман. Увидев Хлебникова, всплеснул руками:
– Теперь я понимаю, в чем дело! Новую группу организуете. Оба тихие и незаметные, а готовитесь взорвать старую литературу! Сознавайтесь, что готовите манифест! Меня провести трудно. Я сразу все понял! Но если манифест толковый, я подпишу его. Вам же выгодней – чем больше подписей, тем лучше.
– Смотря чьи подписи. – Я засмеялся.
– Что ты хочешь сказать? Моя подпись не солидна?
– Матвей! Я шучу. Мы с Велимиром согреваемся горячим чаем, и никаким манифестом здесь не пахнет.
– Ну-ну, рассказывай сказки кому-нибудь другому. Я вижу всё на пять аршин под землей.
– А вот воображение твое никакими аршинами не измерить.
– Голову даю на отсечение…
– Сейчас она будет отсечена, – перебил я его. – Ты видишь на столе самовар и стаканы, не на нем же мы писали манифест.
– Значит, еще не успели. Но что вы его обдумывали за самоваром – уверен.
Хлебников молчал и смотрел на Мотю как на неодушевленный предмет.
– Ну хорошо, оставим манифест в покое. У меня вот что. Ты давно обещал зайти к Луначарскому насчет его выступления в нашем кафе. Я заготовил такую афишу – пальчики оближешь. Думаешь, на простой бумаге? Нет, держи карман шире. Афиша будет уникальной.
– Неужели ты думаешь, что Луначарского интересуют афиши?
– Не говори! Хорошая афиша – это пятьдесят процентов успеха. Когда их увидят настасьинцы, позеленеют от зависти.
– Должен тебя разочаровать, – произнес я спокойно.
– А
– Чудак! При чем здесь отставка?
– Тогда что?
– Обыкновенный отъезд в Петроград.
– Надолго?
– Думаю, недели на две.
– Какая досада! – воскликнул Матвей. – А я строил планы на ряд его выступлений, чтобы Бурлюк и К0 не хорохорились.
– Что им хорохориться? Раз Анатолий Васильевич поехал в Петроград, значит, и к ним не будет ездить.
– Ты недавно выступал в Таганском военном училище на митинге вместе с Коллонтай. Поезжай к ней и попроси приехать к нам. Только не говори, что вместо Луначарского. Я заготовлю другие афиши.
– Нет уж, уволь меня от роли ловца знаменитостей.
– Ну, вот и обиделся. Что здесь такого? Дело общественное.
– Тогда поезжай сам.
– Она меня не знает.
– Вот и познакомишься.
– Ты всегда наобещаешь, а потом шуточками отделываешься.
– Матвей, я ничего не обещал. Луначарского я знаю хорошо и могу говорить без всякой натяжки, а ехать к Коллонтай, с которой у меня официальные отношения, по меньшей мере, бестактно.
– Ну ладно, будем ждать возвращения Анатолия Васильевича.
– Давно бы так, – вздохнул я.
Ройзман, не скрывая разочарования, простился. Я вышел его проводить. В прихожей он все же не удержался и шепнул:
– Рюрик, голубчик, если вы с Хлебниковым обдумываете новый манифест, ознакомь меня с ним, хорошо?
– А если мы не обдумываем и не собираемся обдумывать?
– Я говорю на всякий случай, чтобы потом не ругать себя, что упустил возможность принять участие.
– В чем?
– В новой группе.
Я засмеялся:
– Хорошо, хорошо. Обязательно ознакомим, если нам в голову взбредет эта нелепая мысль.
Обычно люди, оставшись в одиночестве, принимают невольно другой вид, подобно военному, снявшему мундир. Самый благородный человек в присутствии даже близких и уважаемых держится чуть иначе, чем наедине с собой. Однако Хлебников опроверг это суждение. Сложилось впечатление, что он даже не заметил, что остался в комнате один: сидел в кресле не шевелясь, с таким видом, будто прислушивался к голосам невидимых людей, словно ожидал момента, когда надо принять участие в разговоре.
Я вернулся в комнату. Он взглянул на меня ласково и сочувственно и проговорил, как бы продолжая разговор:
– Люди делятся на две категории. Первая существует, чтобы успокаивать, вторая – чтобы раздражать. Первая категория значительно меньше, чем вторая. Удивляться этому нечего: наша планета состоит из семидесяти процентов воды, и суши в ней лишь тридцать процентов. – И почти беззвучно прошептал:
Нам много ль надо?Нет, ломоть хлеба,С ним каплю молока,А солью будут небоИ эти облака.