Боги и влюбленные
Шрифт:
Это мне совсем не понравилось.
Солнце стояло высоко над крышами крепости, когда громкие голоса и шум шагов снова привлекли мое внимание к воротам. Я увидел Иисуса: держа голову прямо, он вошел во двор и устремился к ступеням. Я улыбнулся, радуясь его появлению и тому, что не зря ждал. Мне повезло встать рядом с местом, где он собрался говорить.
Однако прежде, чем он успел что-то сказать, из внутренних помещений появились члены Синедриона и начали проталкиваться сквозь толпу. В один пугающий миг я ожидал, что Иисуса арестуют, но жрецы еврейского храма
Они тащили за собой женщину. Женщина выглядела настолько подавленной и испуганной, что на секунду я решил, будто она — рабыня, но потом вспомнил, что у евреев нет рабов. Она была стройной, симпатичной, с темными волосами, круглым лицом и сине-зелеными глазами, широко раскрытыми от ужаса. (Я вспомнил Клодию из Остии). Державший съежившуюся, испуганную женщину Каиафа бесцеремонно толкнул ее к Иисусу.
— Она, — заявил Каиафа, сердито глядя Иисусу в лицо, — обвиняется в прелюбодеянии.
По толпе пронесся шепот потрясения и неодобрения. Иисус невозмутимо глядел на Каиафу, а не на женщину.
Верховный жрец с надменным выражением продолжил:
— Ее поймали во время измены, и это обвинение основано не на слухах. Ее поймали. Законы Моисея говорят, что таких надо забрасывать камнями. Что ты на это скажешь?
Я ждал. Толпа ждала. Никто не говорил ни слова.
Иисус вдохнул, а затем медленно выдохнул, как это делают утомленные люди. (Так делал и Корнелий, устав от попыток объяснить мне философское положение и демонстрируя тем самым глубину терпения, которую невозможно выразить словами). Нетрудно было догадаться, чего хотят еврейские священники: поймать его на букве закона перед лицом последователей, чтобы те увидели его тщетные усилия и поражение в разборе этой дилеммы. Мне представилось, что они, наверное, всю ночь изобретали этот ход, и я подумал: «Жаль, Иисус, что тебе приходится отвечать на такой хитрый вопрос».
Все смотрели на Иисуса, и единственным звуком, кроме шума ветра, были тихие всхлипы бедной женщины, оказавшейся в центре этой жестокой драмы. Однако Иисус смотрел не на женщину. Вместо этого он повернулся и взглянул на всех священников по очереди, задерживаясь на каждом — на каждом самодовольном лице, каких достаточно среди жрецов, аристократов и цезарей. Каиафа улыбался так, словно испытывал триумф, как игрок в шашки, заметивший, что его противник совершил фатальную ошибку.
Иисус молчал. Он опустился на колени и в пыли от сотен ног, проходивших по ступеням храма, начал что-то писать кончиком пальца. Люди стали напирать, пытаясь разглядеть, что происходит, и едва не сбили меня с ног. С трудом я разглядел лишь часть того, что писал Иисус. Это были имена. Женские имена.
Пока Иисус чертил имя за именем, я поднял глаза и посмотрел на лица священников. С каждым именем лицо одного из них смущенно краснело. Челюсти сжимались. Глаза становились больше. Они кашляли и пыхтели. По толпе прокатилась волна смешков, поскольку теперь все оторвались от слов в пыли и смотрели на священников.
Иисус встал, взглянул на них
— Пусть те из вас, кто без греха, бросят первый камень.
Высокий, гордый Каиафа сделал полшага вперед, открыв рот и собираясь что-то сказать.
Иисус снова опустился на колени, что-то написал в пыли и взглянул на верховного жреца.
Покраснев, Каиафа развернулся и пошел прочь; за ним один за другим последовали жрецы. Иисус, оставаясь на коленях, посмотрел на всхлипывающую женщину, ставшую объектом жреческой игры. Поднявшись, он заглянул ей в лицо. Он говорил негромко, но во дворе было так тихо, что его голос разнесся до самых ворот.
— Женщина, где твои обвинители? Кто именно тебя обвинял?
Женщина подняла заплаканное лицо и срывающимся голосом ответила:
— Никто, господин.
Взяв ее за подбородок, он провел пальцем по ее щеке, вытирая слезы.
— И я не обвиню.
Женщина собиралась что-то сказать, но Иисус поднял руку.
— Иди и не греши больше, — проговорил он.
Зрители расступились, и молодая женщина пошла к воротам, бесстрашно подняв голову. Когда она покинула площадь, по толпе разнесся тревожный шепот; люди переступали с ноги на ногу, опускали глаза и отворачивались от человека на ступенях. Задние ряды начали расходиться, и вскоре все свидетели драмы молча ушли, а я остался один у нижней ступеньки, глядя Иисусу в лицо. Он смотрел на меня так, как смотрел Корнелий, если ожидал вопроса.
— Кто вы? — спросил я сухим, как тростник, голосом.
— Я свет мира, — сказал он, шагнув навстречу. — И тот, кто за мной последует, не останется во тьме, но обретет свет жизни.
Спустившись со ступеней, он быстро направился к воротам по пустому двору. Я окликнул его:
— Куда вы идете?
Он остановился, повернулся и медленно покачал головой.
— Туда, куда я иду, ты пойти не можешь.
Нервничая, я продолжил:
— Я надеялся вас послушать.
— Я сюда вернусь.
— Когда?
— Завтра.
— Тогда я приду.
— Если ты будешь слушать мои слова и поймешь их, то узнаешь истину. — Он помолчал и продолжил:
— И она тебя освободит.
А потом он улыбнулся.
У него была прекрасная улыбка.
XXV
Они заполонили Литостротон под полной луной, освещавшей камни мостовой так же ярко, как днем. Пилат заставил их ждать, совещаясь с трибуном и центурионом в своих комнатах, а через открытое окно до нас долетали громкие голоса разгневанных евреев.
Прокуратор Иудеи сидел в позолоченном кресле за столом из кедра, барабаня пальцами по столешнице; нахмуренные брови соединялись в сплошную линию. Абенадар стоял у окна, глядя на толпу, наводнившую двор.
— Сколько их? — спросил прокуратор.
— Несколько сотен, — ответил центурион, не поворачиваясь.
Марк Либер, сидевший перед столом Пилата, медленно качал головой.
— Я знал, что это случится, — пробормотал он.
Пилат внимательно взглянул на него, но задал вопрос Абенадару.