Боги и влюбленные
Шрифт:
— Люди, которых ты видел, стражники, работающие на Каиафу, и представители храма. Они собирались его арестовать.
— По обвинению в чем? — спросил я, удивившись гневу в своем голосе.
— Эти обвинения вырастают из его учений. Некоторые считают, он нарушил довольно много религиозных законов.
Покачав головой, я сказал:
— Но ведь они его не арестовали?
— Нет, — ответил Никодим с лукавой усмешкой. — Иисус — впечатляющий оратор. Посланные Каиафой люди сделали то, чего не должны делать стражники. Они начали слушать, и один из них сказал:
Я спросил Никодима, почему он как член Синедриона не пытался остановить Каиафу, желавшего арестовать невинного человека.
— Я дважды слушал Иисуса и не вижу причин для его ареста. Кстати, как и Пилат.
Никодим развел руками:
— Я сказал Каиафе: «Как мы можем преследовать человека, не дав ему возможности защищаться?» Это против наших законов, напомнил я первосвященнику. И знаешь, что он мне ответил? Он спросил, правда ли, будто я — тайный последователь Иисуса. Я ответил, что меня интересует только правосудие.
— Иисус не сбежит из-за угрозы ареста? — спросил я, надеясь на обратное: мне хотелось послушать его и, если возможно, встретиться и поговорить с ним лично.
Никодим покачал головой.
— Уверен, завтра он будет в храме.
— Смелый, — сказал я, улыбнувшись.
— Истина выбирает смельчаков.
— Каиафа попытается его арестовать?
Никодим пожал плечами:
— Мне Каиафа о подобных вещах не докладывает.
Пусть никто не говорит, что евреи не умеют устраивать праздники. Последняя ночь их великого торжества была такой же веселой, как и римские пирушки. Направляясь в крепость, я обратил внимание, что весь двор храма залит огнями.
Привлеченный звуками музыки, я, к собственному удивлению, увидел, что ступени, где утром стоял Иисус, заполнены счастливыми евреями, глядящими на танцоров: одни вращали факелы, другие прыгали и кружились, хлопая в такт барабанам, цимбалам и трубам. Это был радостный шум, и я решил посмотреть, что будет дальше.
Однако в разгар песен и веселья я думал об Иисусе. Где он сейчас? Радуется ли празднику, смеется ли, танцует, хлопает ли в ладоши, как это делает его народ? Я видел его дважды, и на его лице ни разу не было улыбки. (По улыбке я оценивал людей и всегда полагал, что человек с легкой, открытой, честной улыбкой — отличный спутник на жизненном пути). Но я знал, что такое находиться под угрозой ареста, и помнил, что не улыбался по дороге из Кампании в Рим, даже будучи вместе с Неемией. Я решил, что Иисус знал о присутствии людей, желающих его арестовать, и поэтому не улыбался.
Наконец, оторвавшись от созерцания праздника, я с трудом протиснулся сквозь толпу в крепость, надеясь, что следующим утром Иисус будет учить.
Вернувшись в комнаты Марка Либера, я попал на другой праздник. Они с Абенадаром напились. Оба приветствовали меня, как это делают пьяные люди: широко раскрыв руки, с пустыми глазами и улыбками, называя мое имя и громко хохоча.
— Все якшаешься со своими еврейскими дружками, Ликиск? — спросил трибун. Он разлегся
Абенадар был в форме. Он сидел, скрестив ноги и глядя в центр комнаты. Он выпил меньше трибуна.
— Что слышно от евреев? — спросил Марк Либер, поднимаясь на кровати.
Я передал им слова Никодима о попытках арестовать Иисуса, и это подогрело интерес Абенадара.
— Но они его не арестовали? — спросил он.
— Те, кто должен был это сделать, попали под влияние его речей, — объяснил я.
Абенадар рассмеялся, однако Марк Либер оставался серьезен.
— А ты, друг мой? Понравились тебе речи этого Иисуса?
Это был не вопрос, а насмешка, которую я приписал опьянению трибуна и напряжению на службе. Не слишком разумно попадаться на такую удочку.
— Оставь его, Марк, — сказал Абенадар. — Он же мальчик, умный и любознательный. Он просто хочет больше знать.
— Ах, Ликиск, — вздохнул трибун. — Что же в тебе такого, что ты все время тянешься к религиозным людям?
— Не знаю, трибун, — ответил я, чувствуя себя неловко и не желая говорить, когда он находится в таком настроении. — У меня всегда был интерес к богам.
— И правда, — проворчал Марк Либер. Он шумно глотнул вина, частично пролив его себе на грудь.
Абенадар сказал:
— А для меня боги мало значат.
Трибун взмахнул рукой.
— Все, о чем ты заботишься, Гай, это закон. Тебе суждено быть его блюстителем.
— Без закона мы ничто, а без того, кто этот закон выполняет, нет самого закона, — ответил центурион, грозя пальцем.
— Закон! Палестина! Евреи! Цезарь Тиберий! Без них было бы гораздо лучше, — сказал трибун. — Будь я в Риме, я бы смог повлиять на некоторые события, но что может случиться в Палестине? Что можно здесь сделать, чтобы что-то изменить?
Впервые видя, как глубоко встревожен мой трибун, как сильно трагедии прошлого отразились на его сердце, я пересек комнату и сел рядом, обняв его за плечи. Когда-то он успокаивал меня, а теперь мы поменялись ролями, но я не чувствовал себя неловко или не на своем месте. Мы сидели долго, пока он не заснул и не повалился на меня. Абенадар с улыбкой допил последний кубок, подняв его за наше здоровье, и покинул комнату.
Когда я уложил Марка Либера и забрался под одеяло, он, спящий, повернулся и положил руку мне на грудь.
Довольный, я уснул. Утром, перед рассветом, он захотел меня, и я с радостью ему отдался.
Праздник в храме евреев закончился, и когда я входил через большие ворота, просторный двор был почти пуст. Я уныло подумал, что Иисус вряд ли появится. Возможно, предположил я, он, как и все остальные, ушел домой.
Движение у ворот слегка меня ободрило, но, взглянув туда, я увидел высокого Каиафу в окружении членов Синедриона, быстро направлявшихся по двору к внутренним помещениям. Никодима среди них не было. Евреи говорили тихо, но оживленно, размахивая руками и активно жестикулируя.