Боги и влюбленные
Шрифт:
Я мог бы вернуться, но все же вышел вперед и встал рядом с Иисусом. Его голова склонилась вперед, подбородок лежал на груди, глаза были закрыты, уголки губ, так редко улыбавшихся, опущены, словно кривой лук. Волосы и бороду усеивали капли дождя, стекая по вытянутым вдоль перекладины рукам, омывая натянутые, напряженные кости и мышцы груди, живота, бедер и поясницы, образуя ручейки на икрах и капая с пальцев ног.
Я посмотрел на Абенадара.
— Он умер?
Центурион покачал головой.
Когда я вновь взглянул
— Мне жаль, — тихо сказал я, мигая из-за льющейся по лицу воды. Я собирался сказать больше, собирался попросить о моем трибуне, узнать, может ли он его спасти, но Иисус высоко поднял голову, стукнувшись затылком о дерево.
— Все кончено, — выдохнул он. Голова тяжело упала на грудь.
Со стоном я опустился на колени и сполз по мокрой земле. Абенадар присел рядом и положил руку мне на плечо.
Внезапно Иисус вновь поднял голову, глядя на приближающуюся черную тучу.
— Отец, в руки твои вверяю дух свой.
По долинам прокатился оглушительный громовой раскат, и на город упала молния, ударив прямо в крышу Храма Соломона.
Абенадар прижал меня к себе.
— Ликиск, что мы наделали? Мы убили сына Бога!
Подняв глаза на безжизненное тело, висевшее на римском кресте, я внезапно возненавидел этого человека. Я ненавидел его потому, что пришел к нему за помощью, но ничего не получил. Он мошенник, как и все боги, подумал я.
— Сын Бога? — переспросил я. — Сомневаюсь.
XLI
Молния вызвала в Храме пожар, нанеся значительный ущерб внутренним комнатам, куда позволялось заходить только священникам. Ливень размыл дороги и, к ужасу горожан, вызвал на кладбище оползни, из-за чего на поверхности появилось множество трупов.
— Ох уж эти истории о бродячих мертвецах, — ворчал прокуратор, получая отовсюду сообщения. — Вы в это верите? Несколько могил размыло ливнем, а суеверный народ видит разгуливающих мертвых! Что ж, можно только благодарить богов, что у нас был такой дождь. Город в унынии. Никаких кровавых революции — по крайней мере, после этого ливня. Проклятье! Кончится это когда-нибудь?
Зрителями очередной вспышки гнева, кроме меня и Абенадара, были Никодим и его друг Иосиф из Аримафеи, которые пришли за разрешением снять с креста тело Иисуса и похоронить его. Старики терпеливо дожидались, пока прокуратор не выговорится.
— Мы не можем позволить телу нашего Господа оставаться на кресте, — объяснил Никодим.
Раздраженный Пилат кивнул.
— Да, да, я знаю законы. У вас священный праздник. Хорошо, забирайте его. И остальных тоже. Только убирайтесь с моих глаз.
Слегка испуганные, но и обрадованные полученным разрешением, старые евреи остановились в вестибюле крепости Антония, чтобы поговорить со мной.
— Ты был там, — сказал Никодим. — Иоанн тебя видел. В конце концов Иисус вошел и в твое сердце.
— Мне
— Это не конец, — ответил он, глядя на меня с широкой улыбкой. — Это только начало. Не знаю, как это случится, молодой человек, но Господь нас не оставит. Нет! Он обещал никогда не оставлять нас.
— Он всегда будет в вашем сердце, — произнес я, решив быть вежливым с этим стариком. Со старым глупцом, подумал я.
Иосиф сказал:
— Мы положим Господа в мою гробницу.
Никодим перебил:
— Он сказал: «Через три дня я восстановлю этот храм». Через три дня, Ликиск! В этих словах — обещание. Тайна, да. Но и надежда. Уверен в этом.
Я отнес эти слова к волнению и печали старика, переживавшего большую утрату и огромное разочарование. Когда они уходили, шагая по мокрой, туманной мостовой, Никодим что-то оживленно говорил, размахивая руками и смеясь — совершенно не в себе.
Закрыв большую дверь, я с угрюмым видом миновал вестибюль, мраморный зал за дверью кабинета Пилата, и поднялся в башню мимо Абенадара, не сказав ему ни слова и не обращая внимания на зов Клавдии Прокулы, пока, наконец, не подошел к толстой деревянной двери, за которой лежал Марк Либер. Рядом непринужденно стоял солдат.
— Можешь идти, — резко сказал я. — Какой смысл в охране? Кроме меня, сюда никто не войдет, а он оттуда не выйдет.
Зайдя в комнату, я прислонился к закрытой двери и взглянул на трибуна, спокойного, словно смерть, недвижного с того момента, как я видел его в последний раз. В окно врывался холодный влажный ветер с дождем; на полу образовались лужицы воды. Комнату освещала единственная лампа у кровати, чей свет вел свою странную жизнь, озаряя красивое лицо спящего трибуна. Поцеловав его, я ощутил на щеке редкое дыхание, сел рядом и взял его за руку.
Ближе к полуночи, когда буря еще ярилась, ко мне пришел Абенадар с подносом еды.
— Убери, — сказал я. — Уходи.
— Тебе надо поесть. И поспать.
— Просто уходи. Пожалуйста.
Он вернулся на рассвете, серым, тусклым утром без нахального солнечного света, что обычно двигался по комнате под углом.
— Дождь перестал, — сказал он, посмотрев в окно на мрачное небо. Он ждал, что я что-то скажу, но не дождался и подошел к кровати.
— Сколько ты будешь так сидеть?
— Сколько понадобится.
Он молча ушел и больше не возвращался.
Позже в дверь робко постучала Клавдия Прокула.
— Мы беспокоимся за тебя, Ликиск.
— Не надо.
— Ты говорил с Иисусом прежде, чем…
— Иисус мертв. Как и любой человек. Это бы ничего не изменило.
— Ликиск, я…
— Пожалуйста, оставьте меня одного. И скажите, чтобы сюда никто не входил. Мы никого не хотим видеть.
Вечером в комнату осторожно заглянул часовой.
— Тебя спрашивает молодой еврей Иоанн.