Боги выбирают сильных
Шрифт:
Он не любил Софию так, как обыкновенный мужчина любит обыкновенную женщину. Он обожал, боготворил ее — каждую частицу ее совершенного тела, каждое достоинство и каждый порок ее насыщенной души, весь ее светящийся образ — страстью столь неистовой, что эта страсть порой пугала его самого. Но и напуганный, он упивался своей страстью; будь эта страсть чуть меньшей, он бы давно сошел с ума. Но страсть нечеловеческая эта превратилась для Корнелия в самодовлеющую силу; словно живая, она производила мысли и сохраняла разум, она порождала причудливую логику Корнелия, которую, естественно, не понимали окружающие, она упражняла
Шли годы, любовь Корнелия к Софии оставалась безмолвной, безответной, но самодовлеющая страсть искала и находила в этом свои преимущества. Он представлял себя Пигмалионом, влюбившимся в свое великое творение, — и верно, София, такая, какой она стала, в значительной мере была его творением. Он не давал ей отдыха своими беспрестанными интригами, он заставлял ее выкладываться, и, как неистовая страсть упражняла его ум, так, опосредованно, она упражняла и ее ум. Подобно Пигмалиону, Корнелий верил, что некогда наступит миг, прекрасная Галатея пробудится — и будет жить для него.
В иные мгновения коварная страсть столь сильно захватывала Корнелия, что он сходил с ума от желания немедленно овладеть Софией. В ответ Корнелий убеждал себя, что если он сорвется, поддастся низкому желанию, то это будет означать, что он такой, как все, ничем не лучше остальных мужчин… — а это, в свою очередь, будет означать, он недостоин женщины-богини. И он насиловал себя, смирял, терпел; так вырастала его воля, неколебимая, мощью подобная жестокой страсти. В нем точно уживались разные характеры: один был абсолютным циником, бесстрашным, неутомимым лицедеем мировой арены, готовым на любое преступление, готовым даже спать с родной дочерью, — другой жил далеко внутри, страдал, любил, пылал огнем неистовых желаний…
Он заставлял себя существовать в двух измерениях — и, когда это получалось, он чувствовал себя сверхчеловеком; любовь к Софии и страдания во имя этой любви возносили его в собственных глазах на немыслимую высоту.
все, что творил Корнелий, он подчинял своей любви. Но он не мог, как заурядный воздыхатель, бросить себя к ногам любимой женщины. Она бы этого не поняла, богиня. Нет, он обязан был, подобно мифическому герою, победить богиню — и так, и только так, заслужить права владеть ею.
Она сопротивлялась — и он боготворил ее такую. Иногда его посещали коварные мысли: а что случится, когда он наконец добьется своего? не потеряет ли интерес к объекту обожания? и не окажется ли богиня обычной женщиной? и она ли привлекает его? а может, сама борьба с ней?
Корнелий гнал коварные мысли и заставлял Софию выкладываться вновь и вновь… вновь и вновь она демонстрировала свое превосходство над окружающими, и это утешало его. Он верил в нее так, как не верил никто, даже ее собственные отец и мать. Он просто не сомневался в том, что женщина, которой дарит он свою любовь, обязана быть выше и сильнее всех. Он знал, что она обожает власть, и он обожал власть, но, в отличие от нее, в его представлении власть и София сливались в единое целое: обладание Софией означало власть, власть без обладания Софией не стоила ничего, такая власть не нужна была ему, более того, он перестал бы понимать себя, если бы удовлетворился властью без Софии.
Играючи он убирал соперников — или смотрел, как это делает
Он ощущал настолько мощное превосходство над соперниками, что вовсе не испытывал ревности. А когда она, ревность, все-таки непрошено проскальзывала в душу, Корнелий напоминал себя, что богу-герою негоже ревновать к ничтожнейшим из смертных. Он убеждал себя, что будет день, и София сама изберет его, так как на свете нет и не может быть других ее достойных; он, впрочем, иногда подталкивал ее себе навстречу…
Вновь и вновь он возвращался к мифу о Пелее и Фетиде, герое и богине, с той лишь разницей, что в его представлении София была не второстепенной богиней, как Фетида, — она стояла выше самой властительной Юноны; соответственно, себя Корнелий возвеличивал с Пелея до Геркулеса, — который, кстати, и вышел победителем в споре с Юноной.
Но мифический Пелей более себя прославил не собственными подвигами, не битвой с Фетидой, не знаменитой свадьбой, где впервые проявилось «яблоко раздора», нет, Пелей прославил себя сыном, великим Пелидом Ахиллесом, которого родила ему Фетида. И Корнелий, обосновывая сам для себя свою любовь к Софии, мечтал о сыне, который превзойдет отца и мать, станет величайшим героем-гением в истории, да, он грезил о сыне от Софии, этаком полубоге… точнее, он был согласен и на дочь, полубогиню, ибо был цивилизованным человеком и понимал, хотя бы на примере Софии, что женщина способна на великие подвиги в равной степени с мужчиной. Как и София, он был фаталистом и, как фаталист, он знал, что женщина, как и мужчина, сама творит свою судьбу в пределах, установленных богами. Тот факт, что София приходилась ему родной племянницей, вовсе не принимался им в расчет: в среде богов инцест являлся делом самоочевидным.
Вот так и жил Корнелий Марцеллин до самого мгновения, когда из уст Андрея Интелика услышал предложение убить Софию Юстину. И он внезапно понял, что эта грязь живая вольна отнять у него единственное, что дорого ему по-настоящему. Душа взъярилась, он возжелал наброситься на этого — и разорвать своими собственными руками. Но тут же запустился механизм его своеобразной логики, и Корнелий осознал, что смерть для этого слишком мала, любая смерть мала, да и какая смерть у грязи может быть? Нет, бог-герой обязан поступить иначе… Корнелий скоро понял, как.
В наружности его ничто не изменилось — страсть научила его владеть собой, как не умел владеть никто. Лишь узкие раскосые глаза утратили привычный серовато-металлический отлив и налились кровью; в полутьме тихой палаты, где сидели они, эти глаза могли показаться полыхающими буркалами демона. Но голос не был похож на рев чудовища, волнения вовсе не слышалось в нем, когда Корнелий прервал Андрея простым вопросом:
— Ты, плебей, предлагаешь мне, в ком кровь течет святая Фортуната, убить другую, мне этим подобную?
— Вам самому не нужно заниматься этим, — поспешно ответил злосчастный. — Я подберу опытных людей и подготовлю все, как надо. А после другие уберут убийц, и концы в воду!
— Так значит, ты желаешь, чтобы я всего лишь благословил тебя?
Андрей кивнул, по-прежнему не глядя в глаза покровителю.
И тут Корнелий подумал, какое счастье, что грязь умеет говорить… грязь выдала ему свои намерения… а ведь могла начать действовать и без его высокого благословения!