Богохульство
Шрифт:
– Уступишь мне место, на минутку? – попросила Кейт.
Он поднялся со стула.
«Что представляют собой наши иллюзии?» – напечатала она.
«Ваше развитие предполагает, будто мир состоит из отдельных предметов. Но это не так. С самого первого мгновения все на свете – единое целое. То, что вы называете пространством и временем, – всего лишь стихийно возникающие свойства глубинной реальности, в которой нет ничего отдельного: ни времени, ни пространства. Все, что есть, – едино».
«Поясни», – напечатала Кейт.
«Ваша квантовая механика, хоть и ошибочна, свидетельствует
«Ладно, пусть так, – написала Кейт. – Но какое это имеет значение для нашей нынешней жизни?»
«Огромное. Каждый из вас воображает себя индивидуальностью с отдельным уникальным мозгом. Вам кажется, что вы рождаетесь и умираете. Всю свою жизнь вы чувствуете себя одинокими, порой предельно одинокими. Вы боитесь смерти, потому что не желаете терять индивидуальность. Все это – иллюзия. Ты, он, она, все, что вас окружает, одушевленное и неодушевленное, звезды, галактики, пустое пространство между ними – все это не отдельные объекты. Они изначально едины. Рождение и смерть, боль и страдание, любовь и ненависть, добро и зло – все иллюзорно. Это атавизмы эволюционного процесса. На самом деле их нет».
«Значит, это нечто вроде буддизма, где считается, что все – иллюзия?»
«Нет. Реальность – абсолютная истина – существует. Однако если человек хоть раз на нее взглянет, его мозг разрушится».
За спинами Мерсер и Форда внезапно возник Эдельштайн.
– Алан, почему ты оставил пост?.. – начал было Хазелиус.
– Если ты Бог, – произнес Эдельштайн с полуулыбкой на губах, держа руки сцепленными за спиной и глядя на визуализатор, – тогда давай пообщаемся без клавиатуры. Ты должен и так слышать меня.
«Слышу вполне отчетливо», – возник на визуализаторе ответ.
– По-видимому, где-то тут встроен микрофон, – сказал Хазелиус. – Мелисса, займись-ка поисками. Найди его.
– Конечно.
Эдельштайн невозмутимо продолжал:
– Ты утверждаешь, что все едино? А как же цифры? Один, два, три?.. Ну что? Я победил?
«Один, два, три… Это очередная иллюзия. Ничто не поддается счету».
– Ты говоришь безосновательно, – с нотками раздражения произнес Эдельштайн. – А я только что счетом доказал свою правоту. – Он поднял руку. – Или вот, пожалуйста: пальцев ровно пять. Целое число.
«Ты показал не целое число пять, а руку с пятью пальцами. Ваша система счета не существует независимо от реального мира. Это просто замысловатая метафора».
– Хотелось бы услышать доказательства этого смехотворного утверждения.
«Выбери наугад число на вещественной числовой оси. С вероятностью единица можно утверждать, что у него не будет ни названия, ни определения, его нельзя ни вычислить, ни записать. То же самое верно о якобы определимых числах, например о квадратном корне из двух. Высчитать их точное значение не в силах даже компьютер размером с целую вселенную, работай он хоть бесконечно долго. Ответь же, Эдельштайн: зачем утверждают, что эти числа существуют? Для чего нужны окружности и квадраты, с которыми их увязывают? Возможно ли наличие пространства, имеющего столько-то измерений, если измерить его нельзя? Ты, Эдельштайн, все равно что обезьяна,
Форд потерял нить рассуждения и изумленно посмотрел на Эдельштайна. Тот, бледный от потрясения, выглядел так, словно ему нанесли сокрушительный удар.
– Ты так считаешь? – выкрикнул Хазелиус, подходя к экрану и отстраняя Эдельштайна. – Говоришь, даже слово «Бог» не очень-то подходит, чтобы описать твое величие? Хорошо, но докажи это! Докажи, что ты Бог.
– Не надо, – пробормотала Кейт. – Не проси его об этом.
– А почему, черт возьми?
– Он может выполнить твою просьбу…
– Очень сомневаюсь! – Хазелиус вновь повернулся к экрану: – Ну же! Слышишь меня? Докажи, что ты в самом деле Бог.
Последовало некоторое молчание. Тут на экране появился ответ:
«Сам придумай, какое хочешь получить доказательство, Хазелиус. Но предупреждаю: это станет последним тестом. У нас много важных дел и слишком мало времени».
– Что ж, хорошо.
– Подожди! – воскликнула Кейт.
Хазелиус взглянул на нее.
– Грегори, если тебе этого так хочется, сделай все правильно, чтобы не оставалось ни сомнений, ни неопределенности. Спроси его о том, что известно одному тебе и больше никому на всем белом свете. О чем-нибудь сокровенном, об очень личном. О том, что, помимо тебя, известно одному только Богу.
– Ты совершенно права. – Хазелиус на минуту умолк. – Придумал.
Воцарилось молчание. Все позабыли о своих заданиях. Хазелиус повернулся к визуализатору и медленно произнес:
– Моя жена, Астрид, перед самой смертью забеременела. Мы едва успели об этом узнать. И ни с кем – ни с кем в целом мире – мы не поделились своей новостью. Мой вопрос такой: какое имя мы решили дать ребенку?
Последовало молчание, нарушаемое лишь неземным пением детекторов. Экран не загорался. Шли секунды. Хазелиус усмехнулся:
– Теперь все ясно. Лично я в этом и не сомневался.
Внезапно, словно откуда-то издалека, на мониторе медленно высветилось имя.
«Мальчика назвали бы Альберт Лейбниц Ганд Хазелиус».
Хазелиус замер. На его лице ничего не отражалось. Все уставились на него, ожидая опровержения, но руководитель молчал.
– А если бы это была девочка? – прокричал Эдельштайн, подходя ближе к визуализатору. – Если бы девочка? Как бы назвали ее?
«Розалинда Кюри Ганд Хазелиус».
Хазелиус мягко и медленно, будто во сне, опустился на пол.
Глава 44
Стэнтон Локвуд вошел в Овальный кабинет, где президент мерил пол шагами, будто лев в клетке. Роджер Мортон, глава администрации, и вездесущий Гордон Гэлдон, руководитель предвыборной кампании президента, стояли у стен напротив друг друга словно арбитры. Безмолвная секретарша Джин сжимала в руках блокнот для стенографических записей. Локвуд взглянул на плоский настенный экран, разделенный надвое, и изумился, увидев на первой половине изображение советника по национальной безопасности, а на второй – Джека Стрэнда, директора ФБР.