Боль любви. Мэрилин Монро, принцесса Диана
Шрифт:
Ив Монтан оказался еще худшим предателем, чем Артур Миллер. Мой муж демонстративно удалился, чтобы создать все условия для измены, но это хоть как-то понятно, при разводе меня легче обвинять, а вот Ив крутил роман вовсю, совершенно меня очаровав, а потом просто смылся! Причем сделал это почти тайно!
Если бы он сказал мне прямо в глаза, что не готов бросить свою Симону, что любит ее, а со мной просто спал ради удовольствия, я разбила бы о его голову фужер для шампанского или расцарапала лицо, но не больше. Ни бросаться на него с ножом, ни нанимать убийцу, ни сама прыгать с балкона я бы не стала, а порезы заживают быстро, я знаю, у меня они бывали часто. Я бы просто
Что бы я ни делала, какой звездой ни становилась, всегда одно и то же – предательство и одиночество.
И фильм получился отвратительным, и роли хуже некуда, и я получила новую порцию унижений. Разве Голливуд мог пропустить такую возможность посмеяться и показать пальцем на незадачливую дурочку? Блондинка внутри меня вовсю хохотала над влюбившейся и брошенной Нормой Джин. Я не спорю, Симона Синьоре лучше, умнее, у нее нет той скандальной известности, как у меня, зато есть «Оскар», но можно же было сказать мне честно, что наш роман всего лишь приятное времяпровождение, наверняка Ив с самого начала понимал, что вернется к Симоне.
Я была даже рада, что фильм с треском провалился в прокате. Но он не мог не провалиться. Я не читала начального сценария, потому не знаю, испортил ли его Артур, но что не улучшил – это точно. Бездарная история, где у моей героини, вынужденной выглядеть почти комически, нет ни одной забористой реплики, все до умопомрачения скучно, не спасали даже песни мои и Ива. Было понятно, что публика попросту свернет челюсти, без конца зевая.
После провала и «Неприкаянных» я поняла, что Артуру нельзя писать ничего веселого и тем более комического, он не способен. Занудный, холодный, как медуза, интеллигент с холодным разумом не может делать комедии, в лучшем случае серьезные пьесы для таких же зануд!
Подспудно, нутром я понимала, что такая же участь ждет и «Неприкаянных», что Миллер снова сделает нечто тягучее и для меня неприемлемое. Он делал вид, что перерабатывает пьесу, чтобы максимально приблизить образ главной героини ко мне. Я уже догадывалась, во что превратит образ ненавистной женушки обиженный муж, но старалась не сдаваться. Хотя тогда впала в такую депрессию, из которой с трудом выбралась. Артур не пришел на помощь даже в самый критический момент. У него был козырь – супружеская неверность, теперь на меня можно наплевать, и никто не осудит. Что Миллер и сделал.
Нет, я не напилась снотворного, не стала резать себе вены, я обратилась к психиатрам и через некоторое время жестоко поплатилась за это.
Док, а почему Вы меня не спрашиваете о моем детстве? Это первое, с чего начинали все психоаналитики и даже Ли Страсберг. Все старались, чтобы я вытащила из детства все плохое, вспомнила все обиды и тем самым развязалась с ними. Это по Фрейду: все наши неприятности и опасения будущего идут из детства.
Мы очень много говорили о моем детстве и с Хохенбергом, и с Крис, и с Страсбергами, и с Гринсоном. Только зачем это все? Одни и те же вопросы о поступке матери, подбросившей меня другим людям, отца, не желавшего признавать свою дочь, тоска по семье и дому… Это якобы нужно для понимания моего места в нынешнее время. Может, это и нужно, только меня куда больше интересует не то, где я нахожусь, а на что годна и что могу сделать, чтобы состояться уважаемым человеком, хорошей актрисой, способной играть не только Мэрилин Монро, но и серьезные драматические роли.
Я никак
– Расскажите о своей матери. Не стали ли Ваши первые браки проекцией отношений Ваших родителей?
Но я не знаю, о чем думала моя мама, когда ее забирали в психушку, уж наверное, не о том, каково будет жить мне у чужих людей. Я не знаю, какие отношения были у моих родителей, потому что они не жили вместе, я никогда не видела отца и не знаю, почему они не стали семьей. Может, в этом была ошибка всех работавших со мной? Я придумывала, и мои страхи никуда не девались, потому что эти страхи вовсе не связаны с отношениями между родителями.
Нет, не так, есть два, которые точно связаны с детством. Я очень боюсь одиночества, потому что в детстве была страшно одинока и такой осталась до сих пор. Именно поэтому я просто цеплялась в тех, кто хотел хоть чем-то помочь, как-то поучаствовать в моей судьбе, даже если делал это за мои же деньги. Поэтому цеплялась за статус замужней женщины с Артуром Миллером, мне казалось, что этот брак сможет вытянуть меня из одиночества.
А еще я боялась и боюсь, что так ничего и не смогу, останусь просто крашеной блондинкой с хорошими формами, которую ценят только за эти формы. Боюсь, что меня больше не за что ценить, что сама по себе я ничего не стою и ни на что не способна.
Эти страхи из детства, но чтобы такое сообразить, не стоит долго ходить по кругу, достаточно одного сеанса. Мне не жаль денег, потраченных на лечение, хотя в случае с Крис оно едва не привело к катастрофе – я оказалась в психиатрической больнице (вот третий страх из детства – закончить свою жизнь, как родственники, в психушке).
Марианна Крис стала моим психотерапевтом в начале 1957 года. Уже тогда было ясно, что снова ничего не складывается. Из Англии мы с Артуром вернулись почти врагами, он откровенно презирал меня, с Милтоном Грином тоже началась почти вражда, фильм «Принц и хористка», на который я так надеялась, снимался настолько тяжело морально, что я чувствовала себя развалиной. К тому же Милтон основательно «посадил» меня на всякие таблетки. Он сам пил их горстями – вечером, чтобы уснуть, а утром, чтобы проснуться. Я не рискнула пить по его примеру дилантин, который заставлял мозг усиленно работать, это страшно, но ежевечерне глотала барбитураты и нембутал. Заснуть удавалось редко, никакого облегчения от сна не чувствовалось, словно это не отдых, а проваливание в темную яму…
Не хочу сейчас об этом говорить, но как-нибудь расскажу, что чувствую, пытаясь заснуть, и потом, когда пытаюсь проснуться. Ненавижу ночи, они страшны, а спать днем не могу, достаточно лучика света в комнате, чтобы я проснулась.
Но сейчас не об этом, я хочу рассказать о докторе Крис и своем пребывании в психушке. Мы очень долго топтались на месте, рассуждая о моем детстве, у меня было страшное ощущение, что я хожу по кругу, причем в глубокой, глубокой колее, а она становится все глубже, и скоро за ее краями не станет видно не только остального мира, но и неба тоже.
От меня требовались рассказы о детстве, они были болезненны, якобы эта боль, как нарыв, должна была прорвать, созрев. Нарыв становился все больше, но прорывать не собирался, а во мне росла неуверенность и страх на всю жизнь остаться в этой колее. И я… придумывала события детства, которых не было и быть не могло! По словам доктора Крис, выходило, что, вытащив все негативное, что только могло быть в те годы, я смогу освободиться и разом разорвать все свои страхи и сомнения, чего бы они ни касались.