Болезнь культуры (сборник)
Шрифт:
Впечатление от давно ожидавшегося и желанного возвращения было ошеломляющим, как это описано в предании о передаче скрижалей Завета на горе Синай. Восторг, благоговение, благодарность за явленную столь наглядно милость – в религии Моисея находится место только для таких сугубо позитивных чувств в отношении бога-отца. Убеждение в его непобедимости, подчинение его воле не могли быть более безусловными у беспомощного и запуганного сына всемогущего отца рода. Смещение чувств в примитивную и инфантильную среду вполне понятно и объяснимо. Детское возбуждение чувств имеет совершенно иной масштаб, чем у взрослого, оно интенсивнее, беспредельнее, и только религиозный экстаз способен их нам вернуть. Таково первое опьянение подчинения, первая реакция на возвращение великого отца.
Вектор развития такой отцовской религии был определен раз и навсегда, но само развитие на этом не закончилось. Сущностью отношений с отцом является их амбивалент. Безграничная любовь и безоглядное почитание не могут
Дальнейшее развитие монотеизма обходит иудаизм стороной. Все остальное, что вернулось в мир после трагедии праотца, уже никоим образом не сочеталось с религией Моисея. Сознание вины не ограничивалось больше одним еврейским народом, оно охватило все средиземноморские народы и было подобно смутному и неприятному чувству недомогания, о причинах которого никто не догадывался. Современные историки говорят об одряхлении античной цивилизации, мне же думается, что они уловили лишь случайные причины и сопутствующие обстоятельства такого угнетенного состояния духа. Прояснение его причин исходило от еврейства. Независимо от всех предзнаменований и предчувствий именно на еврея Савла из Тарса, назвавшегося римским гражданином Павлом, снизошло новое прозрение: мы так несчастливы, потому что убили нашего божественного отца. Вполне объяснимо, что он смог осознать этот фрагмент истины только в иллюзорном облачении Благой Вести: с нас снята вся вина после того, как один из нас пожертвовал жизнью ради нашего искупления от греха. В этой формулировке, естественно, нет упоминания об убийстве бога, но преступление, которое искупалось принесением человеческой жертвы, могло быть только убийством. Связующим звеном между иллюзией и исторической истиной выступает здесь заверение в том, что жертва была сыном божьим. С невероятной силой, почерпнутой из источника исторической истины, этот новый апостол веры смел со своего пути все препятствия. На место блаженной избранности становится освобождающее избавление. Однако признание факта отцеубийства при своем возвращении должно было преодолеть большее сопротивление человеческой памяти, чем другие воспоминания, составлявшие содержание монотеизма. Вследствие этого факт отцеубийства был искажен. Неслыханное преступление было заменено признанием некоего призрачного первородного греха.
Первородный грех и спасение искупительной жертвой стали столпами новой религии, основанной Павлом. Можно оставить в стороне вопрос о том, был ли действительно в братском союзе главарь и организатор убийства отца, или этот образ был порожден фантазией сочинителя, решившего создать героический характер и ввести его в предание. После того как христианство вырвалось за рамки иудаизма, оно вобрало в себя компоненты множества других верований и отошло от строгого монотеизма, позаимствовав некоторые обряды у средиземноморских народов. Складывается впечатление, будто египтяне снова начали мстить наследникам Эхнатона. Стоит хотя бы посмотреть, как новая религия разобралась со старой амбивалентностью отношения к отцу. Несмотря на то что главным ее содержанием стало примирение с отцом и искупление совершенного против него преступления, оборотная сторона отношения к нему проявилась в том, что взявший на себя грех сын сам стал богом наряду со
Лишь часть еврейского народа приняла новое учение. Тех же, кто отказался от его принятия, называют сегодня евреями. В результате произошедшего евреи попали в еще большее отчуждение от других народов, чем прежде. Они по сей день вынуждены слушать от последователей новой религии, – к которой, помимо части евреев, примкнули тогда египтяне, греки, сирийцы, римляне, а позднее и германцы, – упреки в том, что это они убили бога. В развернутом виде этот упрек звучит так: они не желают сознаться в том, что убили бога, тогда как мы это признали и очистились от вины. Легко видеть, насколько справедливо подобное обвинение. То, почему евреи не смогли разделить с христианами это движение вперед, признав – при всей половинчатости этого признания – убийство бога, должно стать предметом особого исследования. В силу этого евреи возложили на себя всю трагическую вину, за которую им теперь приходится дорого расплачиваться.
Возможно, наше исследование помогло пролить свет на вопрос о том, каким образом еврейский народ приобрел те черты и качества, которые его отличают от других народов. В меньшей мере нам удалось прояснить проблему, как еврейский народ смог сохраниться до наших дней. Хотя, справедливости ради, стоит заметить, что едва ли кто-то сумеет в ближайшем будущем разрешить эту загадку. Все, что я могу предложить, это определенный вклад в рассмотрение проблемы, о котором надо судить с ограничениями, упомянутыми в самом начале.
«МОИСЕЙ» МИКЕЛАНДЖЕЛО
(1914)
Должен заранее предупредить читателя, что я не являюсь знатоком искусства, скорее дилетантом. Я часто замечал, что содержание произведения искусства привлекает меня сильнее, чем его формальные и технические качества, которым художники придают первостепенное значение. Я искренне не понимаю многих средств и методов воздействия, принятых в искусстве. Все это я говорю в надежде, что суд читателей не будет слишком строгим.
Тем не менее произведения искусства оказывают на меня сильнейшее воздействие, в особенности стихи и скульптура, реже – живопись. Я всегда стараюсь как можно дольше задержаться перед картиной, желая по-своему оценить ее, то есть понять, чем именно она так сильно на меня воздействует. Там, где я не могу этого сделать, – например, слушая музыку, – я остаюсь практически равнодушным, и такое искусство не доставляет мне удовольствия. Рационалистическое или, точнее, аналитическое устройство моего мышления восстает, когда какое-то произведение меня захватывает, а я не знаю, почему это так и что именно меня захватило.
Я давно обратил внимание на один парадоксальный факт – именно величайшие и великолепнейшие произведения искусства чаще всего остаются непроницаемыми для нашего понимания. Ими восхищаются, им покоряются, но при этом никто не может сказать, в чем именно состоит их притягательная сила. Я недостаточно в этой области осведомлен, чтобы приписать это открытие себе. Возможно, даже кто-то из искусствоведов считает, что такая беспомощность нашего познающего разума является необходимым условием глубокого эмоционального воздействия, которого и добивается художник. Правда, лично мне с трудом верится в необходимость такого условия.
Этим я не хочу сказать, что знатоки и почитатели не находят слов для восхваления произведений искусства. Напротив, они находят их даже чересчур много. Но, стоя перед шедевром, знатоки, как правило, говорят нечто иное, и совсем не то, что помогло бы разрешить загадку, которую не в силах разгадать пораженные творением профаны. Помочь нам, по моему мнению, может только знание замысла художника, то, насколько он смог воплотить его в своем произведении и донести до нас. Я сознаю, что речь в данном случае не может идти просто о рационалистическом понимании. Здесь имеет значение эмоциональное состояние, совокупность душевных движений, породивших в художнике энергию творения, которая будит и в нас самих творческие порывы. Но почему нельзя ухватить замысел художника и выразить его словами, как мы делаем это с другими фактами психической жизни? Вероятно, эта задача в отношении великих творений требует специального анализа. Само произведение должно сделать возможным такой анализ, если оно является воздействующим воплощением на нас намерений и побуждений художника. Для того чтобы понять замысел художника, я должен сначала объяснить себе смысл и содержание, представленные в произведении, то есть истолковать его. Вполне возможно, что такое произведение искусства требует истолкования, и только после этого я смогу понять, почему оно оказывает на меня столь сильное эмоциональное воздействие. Я лелею надежду, что это впечатление нисколько не ослабнет, если нам удастся провести наш анализ.