Болгары старого времени
Шрифт:
За женщинами шел Павлин, окруженный товарищами, холостыми парнями. Шествие было шумное. В окнах показывались головки и тотчас же прятались, если кто-нибудь из парней поднимал глаза вверх. Но среди этих «головок» были и такие, которые без всякого стеснения выходили босиком прямо на улицу и спокойно глядели на происходящее. Старики и старухи торчали у ворот; они глядели бесстрастно, ругая собак, которые, услыхав музыку, подняли страшный лай. Мальчишки прогоняли собак, кидая в них камнями.
Хаджи Генчо весело встретил сватов, повторяя с улыбкой:
— Добро пожаловать, добро пожаловать! Милости просим!
Сваты вошли в комнату, где стоял длинный низкий стол, покрытый пестрой скатертью. На нем находились тарелки и блюда с фруктами да несколько круглых хлебов; красиво, в определенном порядке были разложены ножи и вилки; тут же возвышались два деревянных кувшинчика
— Хороший, очень хороший, — ответил он. — Там превосходные вина! Например, когда Моисей вывел евреев в землю обетованную, там оказались виноградники — целые рощи и леса виноградных лоз; они росли сами по себе: никто их не садил, не перекапывал и не подрезал, а каждая лоза давала семьдесят семь ведер вина… Ясное дело, вино это было гораздо лучше теперешнего. Ведь Моисей был святой человек: он из воды вино делал. Обо всем этом рассказано в Писании.
— Нет, дедушка Хаджи, тысячу раз нет! — воскликнул Никита Вапцилка. — Это не Моисей, а Иисус Христос воду в вино превратил.
— Если Христос мог воду в вино превратить, почему Моисей не мог сделать этого? — спросил Хаджи Генчо, кинув злой взгляд на Никиту. — И Иисус Христос и Моисей — святые люди и могли творить чудеса. — Я в этих делах смыслю побольше тебя… Ты не ходил в Иерусалим и не разбираешься в божественном.
Затем Хаджи Генчо снова повернулся к сватам и продолжал:
— Когда Моисей нашел эти виноградники, он нанял святого Трифона подрезать лозу. Первого февраля святой Трифон взял в руки серп, пошел на виноградник и принялся за дело. Идет, подрезает, а забыл, бедняга, что это был сороковой день после рождения Христа и пресвятая богородица первый раз в храм пошла, так что работать было грешно. Пришла жена святого Трифона, принесла ему обедать. Глядь, а у святого Трифона носа нет. Трифоница спрашивает мужа: «Где же нос твой, Трифон?» — «Тут, — Отвечает он, — нос мой на месте». Поднял он руку с серпом, чтобы показать жене, что нос цел, да и в самом деле отрезал его. Услыхала об этом богородица, воротилась, не пошла в храм молитву брать, а пошла уж на другой день, второго февраля. И нос святому Трифону тогда же вылечила: взяла землицы в руку, развела слюнями и залепила больное место — нос тотчас опять прирос. Моисей больше не посылал святого Трифона работать в праздник. Вот почему мы празднуем сретенье не первого февраля, на «усекновение», а второго.
И Хаджи Генчо, очень довольный, что его слушают, хотел было приплести сюда же и святого Георгия, и змеев, и чудище стоглавое, и больного Дойчина, и Сульо-военачальника, но в это время вошла посаженая мать, неся круглую синюю чашу вина в руках, а за ней окруженная подругами Лила. Она была в самых, новых и дорогих своих одеждах, а вокруг нее вились двадцать четыре молоденьких, нежных, миленьких нарядных девушек, любовавшихся на нее. Лила пришла, чтобы
Дедушка Либен встал, принял у посаженой матери чашу и, обращаясь к невесте, произнес:
— За ваше здоровье и счастье! Да пошлют вам дедушка бог и бабушка богородица долголетие и мужское потомство, а святой Иван — совет да любовь! Пусть семья ваша живет тысячу лет! Пусть руки ваши не пачкаются ничем, кроме меда и масла! Дай вам бог двенадцать сыновей — молодца к молодцу! Да поможет вам святой Никола. Ваше здоровье!
Дедушка Либен отпил немного и вернул чашу посаженой матери, а Лила подошла и поцеловала ему руку, получив за это золотую монету. Посаженая мать подала чашу бабушке Либенице; та, произнеся то же, что дедушка Либен, в свою очередь подарила Лиле золотой. Пока совершалось описываемое, все гости и домашние стояли, восклицая:
— Аминь, аминь! Дай счастье, боже и пресвятая богородица!
Потом Лила поцеловала руку отцу, матери, родным, и каждый давал ей монету. Нужно заметить, что жених обедал с товарищами в другой комнате и к гостям не выходил.
Когда кончилось целованье рук, Хаджи Генчо встал и, по обычаю, произнес:
— По милости божьей, мы обручаем детей наших, но спрашиваем вас, хваты: что дадите вы моей дочери?
Дедушка. Либен сделал знак бабушке Либенице. Та подала куме большой букет цветов и что-то завернутое в красный платок. К букету были привязаны золотой перстень с красным камушком и десятка два золотых монет. Кума передала все это невесте, и та коснулась ее руки губами, лбом и подбородком. Кумой и крестной матерью должно быть одно и то же лицо — это обязательное условие. Звание кумы — наследственное. Затем бабушка Либеница вынула из узла еще букет цветов, больше первого; к нему было привязано штук пятьдесят разных золотых монет Первый букет был от жениха, второй — от его родителей. Бабушка Либеница подала второй букет невесте, а та, в свою очередь, передала его отцу с матерью. Букет стал переходить из рук в руки, и все изумлялись, охали, ахали, говорили, что никогда не видали таких цветов.
Надо вам сказать, что у копривштицких откупщиков тоже своя «политика»: хваля цветы, они не отрывали глаз от золотых монет. Дедушка Либен имел обыкновение всем показывать свой сад, так что цветы его знало все село.
После всех этих действий Хаджи Генчо сел, а дедушка Либен встал.
— К свадьбе, — промолвил он, — мы дадим: свату (Хаджи Генчо) — сапоги; свахе (бабушке Хаджийке) — лиловые бархатные туфли; невесте — расшитые туфли красного бархата; сестрам и снохам — желтые адрианопольские туфли; остальной родне — кому сапоги, кому башмаки, кому туфли, кому липисканский платок. А вы, сваты, что собираетесь дать?
Дедушка Либен сел, а Хаджи Генчо встал.
— Мы дадим большие дары, — объявил он. — Свекру дадим шелковую рубаху; свекрови — шелковую сорочку с красной каймой; старшим братьям, куму и куме — полотняные рубахи; золовкам и невесткам — полотняные рукава; деверям — шелковые платки или полотняные рубашки; посаженым родителям — ситцевые рубашки или полотняные рукава; цыганам-музыкантам — красные или синие сойотские носовые платки; а для знамени — красный платок. И всем проводарям по носовому платку. Что до приданого невесты, то мы дадим одиннадцать рубашек, не считая той, в которой она пойдет под венец, и той, в которой с мужем ляжет, пять шерстяных платьев, пять юбок шелковых и одну ситцевую, восемь пар рукавов и четыре шитых нагрудника, три кунтуша на лисьем меху и один на овечьем, один кунтуш неподбитый и одну накидку, девять платков головных и двенадцать носовых, одну шубу зимнюю соболью, одну летнюю норковую да одну шелковую накидку, два пояса с филигранью и пряжку, наконец две перинки — одну подстилать, другой покрываться, — одеяло и ковер. И еще разную там мелочь. Но не забывайте, сваты, что у нас большая родня, и каждый наш родственник и приятель тоже подарит девушке что-нибудь.
Произнеся эту речь, Хаджи Генчо окинул гостей полным гордости взглядом, улыбаясь так, словно хотел сказать: «Видите, друзья, как я дочь замуж выдаю? Царское приданое даю за ней!»
— Хорошо, хорошо, сват. Свадьба царская будет, — промолвил дедушка Либен зевая; он уже не слушал елейные речи Хаджи Генчо. — Оставим это. Лучше скажи, чтоб принесли винца, и выпьем за здоровье жениха и невесты.
Кум встал, пошел в другую комнату и вернулся с Павлином. Павлин поклонился Хаджи Генчо и поцеловал ему руку; Хаджи Генчо вынул из-за пояса перстень и подал его куме; та надела перстень Павлину на мизинец. Круглая чаша опять пошла по рукам. Все пили и поздравляли жениха и невесту.