Большая игра
Шрифт:
Яни замолчал. Подошел поближе и сел на кровать, застланную красным покрывалом. У другой стены — кровать Здравки, так же аккуратно застланная. Кровати совсем одинаковые. Только над Здравкиной висит худенький, насмешливый и вместе с тем печальный Буратино. Взглянув на него, Яни вдруг вспомнил, как сползала с лица Паскала улыбка.
За дверью послышался легкий шум, будто мышка пробежала. Дверь бесшумно отворилась, и вошла бабушка Здравка с подносом, разрисованным крупными цветами. На подносе стояли розетки с айвовым вареньем, два тяжелых хрустальных стакана с водой,
По тому, как бабушка угощала гостей (соседок — кофе с вареньем, товарищей Крума — вареньем или вареной тыквой), как накрывала на стол, какую посуду доставала из буфета, легко можно было догадаться, кто из гостей ей особенно дорог.
Поэтому сейчас Крум удивился: надо же, вынула хрустальные стаканы и розетки.
«Неважно, чем ты угощаешь гостя, может, в доме нет сейчас ничего особенного! Важно красиво подать угощенье», — любила повторять бабушка.
Здравка и Крум всегда радовались, если бабушка приглашала их друзей к ужину. Тогда все рассаживались в просторной кухне вокруг стола и с таким аппетитом наваливались на еду и лакомства, что не обращали внимания, в каких тарелках и чашках все это подавалось. Случалось, в доме не оказывалось ничего особенного, но ароматный горячий чай, жирная брынза, светло-желтый сыр и неизменное варенье из айвы со свежим мягким хлебом находились всегда. Крум особенно гордился скромным, но великодушным и сердечным гостеприимством бабушки, которое так умиляло его друзей. Сытые и растроганные, они не знали, как и благодарить бабушку Крума.
— Отведайте варенья! С чистой водой. — Бабушка Здравка бесшумно поставила поднос на стол и вышла.
— Потрясающая у тебя бабушка! — сказал Яни.
Крум нахмурился. Есть не хотелось, надоело ему это варенье, в доме все пропахло айвой и сиропом, ну да ладно — протянул руку к подносу, взял свою розетку.
— Вкусно! — облизнулся Яни.
Съев варенье, Яни чисто подобрал ложечкой остатки. Выпили воды, которая прогнала приторную сладость, но оставила во рту свежий аромат прогретых солнцем айвовых садов.
Крум молчал. Его не тяготило это молчание. Не в первый раз случалось им с Яни вот так же сидеть и молчать. Но пожалуй, сейчас все-таки чувствовалось какое-то напряжение, словно друзья что-то скрывали друг от друга.
— Я на велосипеде, — сказал вдруг Яни. — На своем.
Крум кивнул.
За тонкой кухонной занавеской сквозь чисто вымытое стекло виден был внутренний дворик. Высоко над фасадами домов синее небо, и синева эта становилась все гуще, приобретала фиолетовый оттенок. Мальчики не видели пролетающего самолета, но в небесной синеве остался его белоснежный след. Будь сейчас они во дворе, наверно, можно разглядеть самолет — крошечную серебристую полоску. Просто невероятно, что в этой «полосочке» десятки людей.
— Боцка!
Крум рассеянно смотрел на улицу.
По углам комнаты сгущался сумрак, но мальчикам не хотелось зажигать свет.
Яни был такой же, как всегда, — не слишком разговорчивый, сдержанный, исполненный внутреннего достоинства. И вдруг в первый раз за всю
Крум боялся увидеть даже мысленным взором тени Чавдара и Лины. Он смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами и вдруг подумал: а ведь они с Яни уже взрослые.
— Я пойду! — произнес наконец Яни.
С того памятного вечера Крум и Яни ни разу не оставались наедине. Крум так и не знал, передал ли Яни «пежо» Паскалу, сказал ли ему, где встретился им его старший брат.
Круму вдруг захотелось спросить Яни обо всем этом. Кажется, чего проще! Но что-то мешало ему это сделать. Глупо интересоваться всякой ерундой, да еще после того, что он узнал куда более важное про Лину и Чавдара. И про себя тоже.
Яни нерешительно остановился на пороге.
— А мать этого Буратино-Паскала и его брата, — безразлично произнес он, глядя на деревянного человечка на стене, — сидела в тюрьме.
— Что? — Крум раскрыл рот от изумления. И тотчас почувствовал, как исчезает его сонное безразличие, его ленивые ядовитые мысли. Все вдруг снова всплыло: похищение Лины, его гнев, насмешливость Паскала, неприязнь к Чавдару. — Что ты сказал?
— Сидела в тюрьме, — так же безразлично повторил Яни. — Злоупотребление служебным положением и денежными средствами.
— А ты откуда знаешь?
— Знаю! — сверкнули темным блеском глаза Яни. Комната теперь уже не комната, а поле боя, и они — не просто мальчики Крум и Яни, а рыцари и воины, несущиеся в атаку.
— Яни!
— Я здесь!
— Ура! Вперед!
— Бабушка, погладь мне галстук, пожалуйста!
— Сейчас, сынок!
— Здрава! — крикнул Крум, продолжая энергично жевать и отпивая большими глотками теплое молоко. — Принеси мне галстук!
— Еще чего! — послышался голос Здравки, слившийся со звуками музыки, которую каждое утро передавали в это время по радио. — Ешь быстрее и возьми сам, что тебе нужно!
Сестра выговаривала слова подчеркнуто четко, но сейчас это не понравилось Круму, заставило его насторожиться.
— Я с тобой еще поговорю, — пригрозил он.
— Ну, не надо, не надо с утра, — примирительно сказала бабушка, застилая край стола старым одеяльцем, на котором обычно гладила. — Оставь Здравку в покое!
С давних пор в чулане хранилась гладильная доска, но бабушке трудно разгибать металлическую стойку, и поэтому она редко пользовалась доской, особенно если гладила мелкие вещи.
Удивленная внезапными переменами в настроении внука (то парень молчаливый, замкнутый, то веселый, возбужденный, вскакивает на ноги ни свет ни заря), бабушка Здравка уж и не знала, чем его порадовать. Как бы рано ни встал Крум, бабушка уже хлопотала на кухне, тихонько, чтобы его не разбудить. Жарила отбивные, янтарно-желтые, пышные, обваленные в яйце, или румяные, сочные блинчики с мягкой корочкой растопленной брынзы, а к чаю подавала мармелад из шиповника или айвовое варенье («Опять это варенье, бабушка!»). В кухне вкусно пахло и душистыми горными травами, и свежим кипяченым молоком.