Большая игра
Шрифт:
Тыкву любили все, всегда ели ее с удовольствием, тыкву продавали на всех перекрестках — кусками, надрезанными пополам и испускающими тонкий аромат. Под запотевшими стеклами ручных тележек продавцов блистали все оттенки тыквы — от коричневого до бледно-желтого. Дольки большие и маленькие, водянистые и суховатые, случалось, безвкусные, а иные так и тают во рту. Но обычно продают печеную тыкву, размякшую на черных противнях, и коричнево-черный сок уже вытек. А бабушка Здравка решила удивить своих гостей особенной тыквой.
Мальчики сидели в кухне вокруг большого стола.
Было тепло и уютно. На улице уже становилось прохладно, но стоило мальчикам войти в кухню, они мигом согрелись, да и бабушка Здравка встретила своих гостей такой приветливой улыбкой, что на сердце сразу потеплело. Паровое отопление еще не работало, но бабушка включила электрическую печку, и на этой печке в огромной зеленой кастрюле что-то булькало, варилось, из-под крышки вырывался ароматный пар, пахло вареной тыквой, корицей и еще чем-то.
Перед каждым гостем бабушка поставила тарелочку, положила вилку и бумажную салфетку. Подняв тяжелую кастрюлю и пронеся ее над мальчишечьими головами, бабушка опустила ее на стол.
Открыла крышку. И тут кухня наполнилась удивительным тыквенным ароматом. В первый момент мальчики даже не поверили, тыква ли это, — таким необыкновенно легким и приятным показался им запах.
Накладывали на тарелки себе сами — так решила бабушка Здравка.
— Каждый берет себе сам. Сколько душе угодно и сколько желудок вмещает.
Мальчики не стеснялись, брали. И наелась до отвала. Похоже, эта зеленая кастрюля была без дна.
— Ну и ну! — глотал и сопел, сопел и глотал Иванчо. — Никак не наешься.
И правда. Дети любили печеную тыкву и ели ее с удовольствием, но много ее не съешь. Тыква считается тяжелой пищей. А вот бабушкина вареная тыква до чего воздушна, легка и сладка!
Чем больше ее ешь, тем больше разыгрывается аппетит.
— Последний кусочек, и все, — несколько раз повторял Иванчо.
— Ешь, ешь! — подбадривала бабушка Здравка. — Насчет еды никогда не зарекайся!
Сама бабушка отщипывала себе совсем крохотные кусочки. «По-стариковски», — улыбалась она, а вот Здравка от гостей не отставала.
Наконец все наелись и вдруг увидели, что под оставшимся слоем тыквы в кастрюле лежат какие-то веточки.
— Чтобы не подгорела, кладу веточки. Шелковичные, — объяснила им бабушка Здравка, а Крум кивком показал на шелковицу во внутреннем дворике, на которую они не раз лазали за спелыми чернильно-сочными ягодами. — Крум мне нарезал веток. Вот тыква и варится на пару.
— А почему тыква такая сладкая? — спросил Иванчо, чувствуя, что следовало бы проявить особую вежливость к бабушке Здравке, например расспросить, как ей удается приготовить такую отличную тыкву.
— Мед кладу, — просто ответила она. — Ложечку лесного меда. А столовую ложку кладу в воду, вот пар и становится медовым.
— Знаю, знаю, — сказал Иванчо. — Потому и говорят: тыква
Все посмотрели на него с упреком: не очень-то это вежливо!
Ну что ж! Теперь, верно, и по домам пора.
Но тут Крум вопросительно взглянул на бабушку, она кивнула белой головой, он сразу посерьезнел и глухим от волнения голосом сказал:
— А теперь слушайте! Рассказывай, бабушка!
— Помню, было тихое туманное утро, как обычно бывает осенью здесь, в низине реки. Вдруг резко прозвучало несколько выстрелов, и эхо разнеслось по всему кварталу. Сначала люди настороженно прислушались, потом снова принялись за работу. Ведь вокруг было тогда полно фабрик, мастерских — и больших, и маленьких, в основном слесарных. Везде что-то стучало и громыхало, так что сухой треск выстрелов не привлек особого нашего внимания.
Но выстрелы не прекращались, теперь они явственно доносились со стороны реки. Стрельба все усиливалась, и тогда люди словно окаменели, весь квартал точно замер и поднялся на цыпочки, пытаясь разглядеть, кто стреляет и почему. У депо скрежетали вагоны и слышались гудки маневровых паровозов. Город гудел. Конечно, не так громко, как теперь. Городской шум был слабее, да и город был гораздо меньше теперешнего, и жителей в нем было, конечно, меньше. Ни теперешних высоких зданий, ни нового вокзала, ни гостиницы, ни проспектов у реки — ничего этого тогда еще не было. И школа была старая, низкая, с двумя рядами узких стрельчатых окон. На булыжной мостовой и немощеных улицах телеги поднимали тучи пыли. Таких телег теперь и в музеях не увидишь — эдакие квадратные сундуки на двух высоких колесах, чтобы не утонуть в городской грязи.
У реки все стреляли. Слышались грубые мужские голоса. Это торопливо шагали сюда полицейские.
«Внизу! Внизу!» — слышались выкрики, и полицейские прибавили шаг, их кованые сапоги так и стучали по булыжнику.
За кем же они гнались? За каким-нибудь преступником? Или бежавшим из тюрьмы заключенным? Кто знает…
Может, преследуют заключенного? В те времена по улицам часто гоняли арестантов, целые колонны людей в грубой полосатой одежде: в широких брюках и куртках без пуговиц, в шапках из такой же материи в темную и светло-коричневую полоску. На ногах неуклюжие деревянные сандалии или тряпочные тапочки на толстой деревянной подошве, которые хлопали по булыжнику. От икры ног до кистей рук — толстая тяжелая цепь. По обеим сторонам плотной колонной шагали охранники с карабинами.
Но все-таки вряд ли преследовали арестанта — с цепью далеко не убежишь, да и откуда у беглеца оружие?
Полицейские, красные, взмыленные — видно, человек у реки бежал быстро, — стали обходить его сверху. Стрельба участилась. В железные опоры моста рикошетом ударялись пули и тревожно жужжали вокруг.
Снизу изредка раздавались гулкие одиночные выстрелы, и после каждого выстрела полицейские откатывались назад, а потом бросались вперед с еще большим остервенением.
Тут вихрем налетели конные стражники. Сытые кони лоснились от пота, из-под копыт сверкали искры.