Большая книга перемен
Шрифт:
– Не знаю.
Отец Михаил сразу понял, зачем явился Павел Витальевич: как бы санкцию получить. И наверное, на что-то не очень хорошее.
Дело обычное: люди окончательно запутались и сами ничего решить не могут. Тут-то, конечно, как раз бы к Богу за советом – а если не веришь? Большинство новообращенных, кого знал отец Михаил, прибились к религии именно из-за этой сумятицы в голове и в душе, причем многие приходят не с верой, а за верой, что вполне объяснимо. То есть приобщаются к обрядности, пытаются одолеть умом то, что не впитано с детства, усилием закрестить некрещеное, надеются, что их осенит, так сказать, в процессе. Кого-то
А есть ведь люди, которые из-за этого, постояв пару раз на службах, больше не приходят. Они рассуждают, на взгляд отцов церкви, примитивно: ничего не понятно! Но почему бы их мнение не учесть? Отбиваться вечным доводом: «хочешь понять – вникай»? Но вот однажды отец Михаил ехал в поезде, и один собеседник, неглупый человек технического склада, сказал честно: «Я, батюшка, если чего не понимаю, меня это раздражает, а без понимания я ни к чему примкнуть не могу. Я вот за границу ненавижу ездить – не знаю языков, а учить поздно. Жизни не хватит. Так и тут – не успею я ваш язык выучить и понять, поэтому – извините». И кстати, в той же поездке другой человек, пожилой, сказал еще интереснее – когда технарь с приятелем ушли в вагон-ресторан: «Я, батюшка, хотел бы в бога поверить, но – боюсь».
«Почему?»
«Я максималист – страшный. Я парторгом был полжизни, я в идею коммунизма свято верил, я был партийней самой партии, жил строго по кодексу строителя коммунистического будущего. Если поверю, это значит – всю жизнь менять. Я себя знаю – в посты ударюсь, начну других осуждать, к попам присматриваться, в общем, церковней самой церкви сделаюсь. Поэтому доживу уж так как-нибудь».
Павел Егорович, возможно, именно из тех, кто пришел в религию не за верой, а за неверием, хотя сам того не подозревает. Неважно. Он в процессе, в пути и, возможно, найдет то, на что не надеялся.
Доли секунды хватило отцу Михаилу, чтобы заглянуть в тот уголок души, где у него хранились эти мысли, одним взглядом осмотреть, вспомнить их и тут же вернуться в разговор.
– Как это вы не знаете? – спросил он. – Что она сама говорит?
– Говорить она может что угодно. Дело такое: у нее больная мать, очень больная. Я ей помогаю. Девушка сама попросила. И сказала, что готова стать моей женой.
– За помощь?
– Получается, так.
– То есть не по любви?
– Это самый сложный вопрос. Мне кажется, у нее любви ни к кому нет. Все на уровне – нравится не нравится. Я ей нравлюсь. А потом понравлюсь еще больше, уверен. Мы, кстати, венчаться будем.
Само собой, подумал отец Михаил, как же без венчания – надо же боженьку задобрить. Да и красивый обряд, ничего не скажешь.
– Вы
– И что? Церковь вдовцам венчаться не разрешает?
– Почему? Вдовец свободен, может венчаться. Просто – как люди посмотрят?
– Отец Михаил, при чем тут люди? Это вопрос мой и ее. И больше ничей.
– Божий, – напомнил отец Михаил.
– А, ну да. Извините.
Извиняется, будто с начальником говорит, подумал отец Михаил. И сказал:
– Если и вы, и она не видите никаких препятствий, то… А с ней мне можно поговорить?
– Боюсь, неверующая она. Если вообще крещеная.
– И что? В церковь же мы пускаем некрещеных, паспортов не спрашиваем. Да и не записано там.
– Не знаю, отец Михаил. Я вот в Евангелии читал: правая рука не должна знать, что делает левая. Или левая. А я, выходит, сам добро делаю, а сам знаю, что не задаром?
– Написано правильно, не должна. В идеале. А в жизни сплошь и рядом знает. Ну и что? У кого-то больше знает, у кого-то меньше.
– У вас, отец Михаил, прямо как у Эйнштейна получается, все относительно.
Раздражаться начал, огорчился отец Михаил.
– Да нет, – мягко сказал он. – Просто не бывает ничего идеального. В Евангелии написано, как должно быть, но это не значит, что оно прямо сразу так и есть. А будете слишком себя шпынять за правую руку, вообще никогда о ней не забудете.
– Что же, и веры идеальной нет? – мрачно спросил Павел Витальевич.
– Она не может быть идеальной или не идеальной. Или есть – или нет. Вы со слабостями не путайте. Я вот верую непреложно, а слабости имею. Курить не могу бросить всю жизнь, иногда оскоромлюсь, гортанобесие, чтоб ему, водочку иногда…
– Вы извините, батюшка, – сказал Павел Витальевич с призвуками подступающего гнева, – я к вам о серьезных вещах пришел поговорить, а вы про водочку.
– Ладно, о серьезных. Вы сами понимаете, что дело задумали неправильное. Не люблю про похоть говорить, но она вас одолевает.
– Угадали! – сказал Павел Витальевич уже с вызовом. – Но похоть для чего? Плодиться и размножаться!
– Вы уже размножились, у вас дети есть. Вам девушку хочется. Молодую. Думаю, что красивую, даже очень.
– Опять угадали.
– А чего тут угадывать? Машина у вас вон какая. Вы же простенькую не купите?
– Могу себе позволить.
– Вот и к девушке этой вы так относитесь: могу себе позволить. Давайте по-житейски рассуждать: у нее, как я понимаю, материальные проблемы. Вы богатый, хоть и пожилой. Нехитрая ведь история. И ничего в этом хорошего нет. Если бы она в вас действительно влюбилась, сама бы захотела замуж – без всяких условий, тогда да, понимаю. Но вы же сказали: сперва попросила помощи, а потом сказала, что может замуж выйти. А вы начинаете придумывать – нравитесь вы ей, не нравитесь. Девушка стоит перед вопросом, продаться или нет, а вы хотите – чего? Чтобы я вам сказал: покупайте? Не дождетесь, Павел Витальевич.
Отец Михаил сказал это очень негромко, но твердо.
В уме же добавил: «Дурак, а ограда?»
Но, похоже, сегодня до ограды разговор опять не дойдет.
– По-житейски, значит? – хмыкнул Павел Витальевич. – Это я мог бы и к психотерапевту сходить. А лучше – к юристу. Я у вас как у священника спрашиваю.
– А как священник я могу сказать: помолитесь, спросите у Бога, откройте ему свои помыслы.
– Ясно. Я так и думал, – сказал Павел Витальевич, причем сказал с удовлетворением.