Большая книга перемен
Шрифт:
– Неужто, б… соскучился?
Она знала, что Сторожев не любит ее мата. А она иногда очень склонна – для экспрессии. Да и с какой стати ей теперь стесняться? Детей дома нет, а он ей никто.
– Можешь сегодня не ругаться? – спросил Сторожев, осторожно садясь на стул с когда-то бежевой, а теперь серой от грязи обивкой, за стол, уставленный чашками и тарелками.
– А чего, сегодня, б… что ли, праздник какой? – поинтересовалась Людмила.
– Просто – неприятно.
– А мне по х… дорогой Валерий. Я у себя дома. Ну, чего приехал, рассказывай?
– Так. Увидеть захотел.
– Еть не хотеть, надо же, какое счастье! Молодой человек,
– Мила, хватит, перестань.
– Мила! Хренила! Милу на мыло! Людмила Семеновна я, если кто, б… на ухо глухой. Понял меня?
– Ты пьяная, что ли?
– А тебя касается?
Людмила плюхнулась на стул, чуть не упав вместе с ним, оперлась о подоконник, сохранила равновесие. Посидела некоторое время, ссутулившись над столом.
И вдруг надоело изображать из себя неизвестно что. Вернее – именно то, чем она, по сути, является, если не врать себе. Все равно, надоело. Людмила выпрямилась, посмотрела на Валеру ясно, трезво. Усмехнулась.
– Ладно, х… с тобой, материться не буду. Какие все, б… нежные пошли!
– Извини, – встал Сторожев. – Я чувствую – не вовремя приехал.
Людмила испугалась, что он уйдет. И опять будет пустота.
– Я же сказала: не буду. Извини. Только ради тебя. Мораторий. Не пью, не курю, не ругаюсь матом.
Валера сел.
– При чем тут – ради меня? Ты для себя должна…
– А! – воскликнула Людмила. – Вот ты для чего приехал? Учить меня жить?
– Нет.
– А зачем? Нет, мне интересно? Хочу все знать, была такая передача. В детстве.
Сторожев и сам не знал, зачем он приехал. То есть, быть может, и Людмиле, как Илоне, рассказать, что он влюбился? А с чего вообще он разболтался?
А с того, наверное, что ему не с кем поделиться. Жил-жил – а задушевных друзей не нажил. Нет, можно Немчинову рассказать, но Немчинов к этим темам равнодушен. Он вообще брезглив к тому, что называет старым советским словом «половуха», включая любовь перезрелых мужчин к юным девушкам. Павлу Костякову? Ни в коем случае. Во-первых, он не друг, а пациент и заодно покровитель. Во-вторых, он, похоже, сам на Дашу глаз положил. Это необходимо, кстати, аккуратно выяснить.
Илоне вот зачем-то рассказал. Знал, что не надо, а рассказал.
Людмила, если он и ей расскажет, начнет смеяться, издеваться, иронизировать. Или, дурачась, сочувствовать. Да и потом, немилосердно это: опустившейся пожилой женщине, махнувшей рукой на личную жизнь, рассказывать о том, как ты, ее ровесник, способен – пусть хотя бы теоретически – закрутить роман с девушкой почти на тридцать лет моложе. Природа дала женщинам возможность дольше жить (в России – аж на двадцать лет), но зато мужчины, которые к пятидесяти годам остались живы и относительно здоровы, еще вполне о-го-го. И родить могут, то есть успешно оплодотворить, а женщины – увы.
Валере вдруг жалко стало Людмилу, захотелось сказать ей что-то приятное.
– Я просто так приехал, – сказал он. – Давно не виделись. Соскучился, если хочешь. Все-таки полжизни вместе прожили.
– Вместе? – удивилась Людмила. – Это кто жил вместе? Ты? С кем? Если сам с собой, то да! А я жила отдельно – с детьми, всегда!
– Не преувеличивай, – мягко сказал Сторожев.
– Я преувеличиваю? Я, б… еще преуменьшаю!
Людмила плеснула в стакан, выпила, закурила, пыхнула дымом в лицо Сторожеву.
– Если я не буду преуменьшать, ты такое услышишь, что у тебя душа раком встанет. Ты мне
– Чем это?
– Ты еще спрашиваешь?
– Я все-таки пошел, – Валера опять встал и на этот раз направился к двери.
Но Людмила живо вскочила, встала перед ним и пихнула рукой в плечо:
– Нет, дослушай! Если бы не ты, я могла нормального человека найти! Я бы его любила! У нас бы дети другие были!
– Чем тебе эти не нравятся?
– А тем! Они хорошие, только не для нас! Потому что они нас не любят! Потому что не бывают любящие дети у родителей, которые не любят друг друга!
– Все, я пошел.
– Сидеть!
Разыгралась безобразная сцена: Людмила толкала его, норовя уже задеть по лицу, Валера схватил ее за руки, держал, а сам протискивался все ближе к выходу. Она кричала что-то, брызжа ему в лицо, кричала так громко, что, наверное, слышали соседи. Возле двери Сторожев рывком отцепился, Людмила от резкого движения села на пол, ухватившись за стойку-вешалку, где еще с зимы висят пальто и куртки, все это упало на нее.
– Не ушиблась? – спросил Сторожев.
– Иди на х…
Сторожев ехал домой, машинально постукивая по рулю кулаком, досадовал на себя за глупость – и к Илоне зря приезжал, а уж к Людмиле тем более.
И он вдруг понял, что единственный человек, которому он мог бы доверить и все рассказать о том, что с ним творится, – Наташа. Но именно ей рассказывать нельзя. Слишком жестоко.
21. ШИ ХО. Стиснутые зубы
__________
____ ____
__________
____ ____
____ ____
__________
Что-то мучает вас, вы чувствуете себя несчастным.
Немчинов опять не знал, с чего начать. К образу Виталия Даниловича Костякова, отца трех братьев, он охладел. Да и с какой стати подробно его описывать, какой в этом глубокий смысл? Чтобы показать, как у необразованного самодура-отца и глухонемой матери выросли смышленые, ученые и красноречивые дети? Тоже небывальщина! Пошлостью отдает, ожидаемым общим местом.
Вот Леонид Костяков – это тема, это, возможно, фигура. Досадно только, что Немчинов почти ничего про Леонида не знает. Леонида рано повлекло в общественную жизнь, а Немчинов ее всегда чурался. Может, вовсе не из принципа, как он считал, а из-за недостатка того, что называют общественным темпераментом. Есть те, кто всегда стремится на трибуну, а есть те, кто любит на задних рядах семечки лузгать. Немчинов, увы, был из таких. То есть семечек не лузгал, конечно, но старался сесть подальше. Вспоминая десятки, а то и сотни собраний, на которых ему пришлось бывать. Немчинов видит одно и то же: зал заполняется обязательно с задних рядов, потом подтягиваются те, кто вынужден занять середку, а опоздавшим приходится сесть в первые ряды, пред строгие очи президиума (обязательно при этом осмотрев, нет ли где сзади еще свободного местечка, и если все-таки есть, пусть хоть в самом углу, пробираются туда, ушибаясь о множество коленей, терпя тычки и тихую ругань). Если зал оказывался неполон (а это почему-то случалось всегда), президиум, видя между собой и людьми неприличный зазор, начинал понукать: «Поближе, товарищи, поближе, мы что, кричать вам будем? Петров, Колтунов, Яковенко, а ну-ка, давайте-ка пересаживайтесь!» Названные по именам Петров, Колтунов и Яковенко не смели ослушаться, и таким образом видимость близости президиума и народа была достигнута.