Большая книга стихов

Липкин Семен Израилевич

1963

РОЖДЕСТВО

В том стандартном поселке, Где троллейбус кончает маршрут, В честь рождественской елки Пляшут, пьют и поют. В доме — племя уборщиц, Судомоек и нянь из больниц, Матерщинниц и спорщиц, Работяг и блудниц. Не ленивы как будто, Не бегут от шитья и мытья, Но у них почему-то Не бытуют мужья. У красивой Васёны Настроенье гулять и гулять. Аппарат самогонный Поработал на ять. В деревенских частушках Есть и воля, и хмель, и метель. В разноцветных игрушках Призадумалась ель. Сын смеется: "Маманя, Ты не видишь, что рюмка пуста!" И, глаза ей туманя, Набегает мечта. А на небе сыночка В колыбели

качает луна, Словно мать-одиночка, Ожиданья полна.

1963

МОЛЧАЩИЕ

Ты прав, конечно. Чем печаль печальней, Тем молчаливей. Потому-то лес Нам кажется большой исповедальней, Чуждающейся выспренних словес. Есть у деревьев, лиственных и хвойных, Бесчисленные способы страдать И нет ни одного, чтоб передать Свое отчаянье… Мы, в наших войнах И днях затишья, умножаем чад Речей, ругательств, жалоб и смятений, Живя среди чувствительных растений, Кричим и плачем… А они молчат.

1963

ЗИМНЕЕ УТРО

А кто мне солнце в дар принес, И леса темную дугу, И тени черные берез На бледно-золотом снегу? Они, быть может, без меня Существовать могли бы врозь, — И лес, и снег, и солнце дня, Что на опушке родилось, Но их мой взгляд соединил, Мой разум дал им имена И той всеобщностью сроднил, Что жизнью кем-то названа.

1964

ШЕЛКОВИЦА

Как только в городской тиши Ко мне придет полубессонница, Ночная жизнь моей души, Как поезд, постепенно тронется. И в полусне и в полумгле Я жду, что поезд остановится На том дворе, на той земле, Где у окна росла шелковица. Себя, быть может, обелю, Когда я объясню старением, Что это дерево люблю Лишь с детским, южным ударением. Иные я узнал дворы, Сады, и площади, и пагоды, Но до сих пор во рту остры И пыльно-терпки эти ягоды. И злоба отошедших дней, Их споры, их разноголосица, Еще больней, еще родней Ко мне — в окно мое доносится. Назад, к началу, к той глуши, Где грозы будущего копятся, Ночная жизнь моей души Безостановочно торопится. Мы связаны на всем пути, Как связаны слова пословицы, И никуда мне не уйти От запылившейся шелковицы.

1965

У МОРЯ

Шумели волны под огнем маячным, Я слушал их, и мне морской прибой Казался однозвучным, однозначным: Я молод был, я полон был собой. Но вот теперь, иною сутью полный, Опять стою у моря, и опять Со мною разговаривают волны, И я их начинаю понимать. Есть волны-иволги и волны-прачки, Есть волны-злыдни, волны-колдуны. Заклятьями сменяются заплачки И бранью — стон из гулкой глубины. Есть волны белые и полукровки, Чья робость вдруг становится дерзка, Есть волны — круглобедрые торговки, Торгующие кипенью с лотка. Одни трепещут бегло и воздушно, Другие — тугодумные умы… Природа не бывает равнодушна, Всегда ей нужно стать такой, как мы. Природа — переводческая калька: Мы подлинник, а копия она. В былые дни была иною галька И по-иному думала волна.

1965

ПРИТЧА ОБ ОСЛЕ

Подражание немецкому

Осел идет вперед, повозку тащит, Воображая, Что он достигнет неба, где обрящет Блаженство рая, Где все ослы избавятся от тягот И мордобоя, Где львы и волки с ними рядом лягут У водопоя. И было так: один режим сменялся Другим режимом, Но свод небес, как прежде, оставался Недостижимым. Осел с поклажей двигался устало, Но постепенно Его питать в дороге перестало Надежды сено. Тогда, чтоб не свалил страдальца голод, Ему сказали, Что не на небе, — на земле тот город, Где нет печали, Где нет нужды, просгоры многотравны И благовонны, Где нет бича, все твари равноправны, Добры законы. Осел поверил, — с горя, с перепугу Не понимая, Что он все время движется по кругу, И боль немая Ему не открывала правды жесткой: "Безумной целью Ты одержим. Плетешься не с повозкой, А с каруселью. На ярмарке на ней кружились боги, Ушли отселе И позабыли, разумом убоги, О карусели". И вот осел все вертится по кругу, Воображая, Что движется к сияющему лугу, К блаженству рая.

1965

ЕРЕВАНСКАЯ

РОЗА

Ереванская роза Мерным слогом воркует, Гармонически плачет навзрыд. Ереванская проза Мастерит, и торгует, И кричит, некрасиво кричит. Ереванскую розу — Вздох и целую фразу — Понимаешь: настолько проста. Ереванскую прозу Понимаешь не сразу, Потому, что во всем разлита — В старике, прищемившем Левантийские четки Там, где брызги фонтана летят, В малыше, устремившем Свой пытливый и кроткий, Умудренный страданием взгляд. Будто знался он с теми, Чья душа негасима, Кто в далеком исчез далеке, Будто где-то в эдеме Он встречал серафима С ереванской розой в руке.

1965

АРАРАТ

Когда с воздушного он спрыгнул корабля, Потом обретшего название ковчега, На почву жесткую по имени Земля, И стал приискивать местечко для ночлега, Внезапно понял он, что перед ним гора. С вечерней синевой она соприкасалась, И так была легка, уступчива, щедра, Что сразу облаком и воздухом казалась. Отец троих детей, он был еще не стар, Еще нездешними наполнен голосами. Удачливый беглец с планеты бедной Ар, На гору он смотрел печальными глазами. Там, на планете Ар, еще вчера, вчера Такие ж горные вершины возвышались, Как небожители, что жаждали добра, Но к людям подойти вплотную не решались. Все уничтожено мертвящею грозой Тотальною!.. А здесь три девки с диким взглядом К трем сыновьям пришли с неведомой лозой: Ученый Хам назвал растенье виноградом. А наверху олень и две его жены, Бестрепетно блестя ветвистыми рогами, Смотрели на него с отвесной вышины, Как бы союзника ища в борьбе с врагами, Как бы в предвиденье, что глубже и живей Мир поразят печаль, смятение и мука, Что станет сей корабль прообразом церквей, Что будут кланяться ему стрелки из лука… Отцу противен был детей звериный срам, И словно к ангелам, невинным и крылатым, Он взоры обратил к возвышенным холмам, И в честь планеты Ар назвал он Араратом Вершину чистую… А стойбище вдали Дышало дикостью и первобытным зноем. Три сына, повалив трех дочерей земли, Смеялись заодно с землей над ним, над Ноем.

1965

ВОЖАТЫЙ КАРАВАНА

Подражание Саади

Звонков заливистых тревога заныла слишком рано, — Повремени еще немного, вожатый каравана! Летит обугленное сердце за той, кто в паланкине, А я кричу, и крик безумца — столп огненный в пустыне. Из-за нее, из-за неверной, моя пылает рана, — Останови своих верблюдов, вожатый каравана! Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова? А впрочем, если скажет слово, она обманет снова. Зачем звенят звонки измены, звонки её обмана? Останови своих верблюдов, вожатый каравана! По-разному толкуют люди, о смерти рассуждая, Про то, как с телом расстается душа, душа живая. Мне толки слушать надоело, мой день затмился ночью! Исход моей души из тела увидел я воочью! Она и лживая — желанна, и разве это странно? Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

1966

ЧЕШСКИЙ ЛЕС

Готический, фольклорный чешский лес, Где чистые, пристойные тропинки Как бы ведут нас в детские картинки, В мануфактуры сказочных чудес. Не зелень, а зеленое убранство, И в птичьих голосах так высока Холодная немецкая тоска, И свищет грусть беспечного славянства. Мне кажется, что разрослись кусты, О благоденствии людском заботясь, И все листы — как тысячи гипотез И тысячи свершений красоты. Мальчишка в гольфах, бледненький, болезный, И бабка в прорезиненных штанах В своем лесу — как в четырех стенах… Пан доктор им сказал: "Грибы полезны". Листву сомкнули древние стволы, Но расступился мрак — и заблестели Полупустые летние отели И белые скамейки и столы. А там, где ниже лиственные своды, Где цепко, словно миф, живет трава, Мне виден памятник. На нем слова: "От граждан украшателю природы". Шоссе — я издали его узнал Сквозь стены буков — смотрит в их проломы. "Да, не тайга", — заметил мой знакомый Из санатория "Империал". Веками украшали мы природу Свою — да и всего, что есть вокруг, Но стоит с колеи упорной вдруг Сойти десятилетью или году, Успех моторизованной орды, — И чудный край становится тайгою, Травой уничтожаются глухою Возделанные нивы и сады, И там, где предлагали продавщицы Пластмассовых оленей, где отель Белел в листве, рычит, как зверь, метель И спят в логах брюхатые волчицы.