Большая родня
Шрифт:
— А ты знаешь, что звено Марии Опанасенко обязалась двадцать центнеров вырастить?
— Опанасенко?! — спросил пораженно.
— Опанасенко.
— Гречки?
— Гречки.
— Двадцать?
— Двадцать.
— Ну и я про меньше не думал, — отрезал с сердцем.
А Иван Васильевич рассмеялся.
— А про больше, значит, думал?
— Хватит и такого урожая.
— Хватит?.. Дмитрий Тимофеевич, давайте такое условие составим: что уродит у вас свыше двадцати центнеров — нам отдадите. Согласны?
— Что-то о таких условиях до сих пор не слышал, — отрицательно
В лесной приозерной тени нежно повеяло благоуханием. Зубчатые колокольцы ландыша бесшумно встряхивали густой настоянный аромат, и он, как теплый пар, растекался по необвеянной долине, маревом дрожал над перевитой солнцем водой.
— Вот где дом отдыха построим. Слышал, Дмитрий Тимофеевич, что эта вода радиоактивная?
— Слышал.
— Будут сюда приезжать передовики сельского хозяйства. Отдыхать, делиться опытом работы, книжки читать или просто хорошие лекции слушать. Сядешь, например, вечером с женой в легковую машину — и сюда.
— Не каждый же день начальство случается, чтобы подвозить к озеру.
— На своей будешь ездить.
— Это мечты, Иван Васильевич.
— А ты что? Без них живешь? Человек без мечтаний — это соловей без голоса. Твои мечты о гречке не становятся действительностью?
— Да вроде становятся. Но это мечты, которые ближе лежат. Их, как птицу в силки, поймать можно.
— И выше их не перескочишь? Неужели кроме гречки ни о чем не думал?
— Да нет, думал.
— О чем?
— Да об одном и том же — о ржи.
— Расскажи, Дмитрий Тимофеевич.
— Да…
— Да не бойся. Секретов твоих не выдам, а помочь, может, чем-то сумею.
— Оно, Иван Васильевич, будто и простая штука, а не без интереса для хозяйства, для колхоза, значит. Вот вы видели на поле рожь с двумя колосками? У нас говорят: найдешь такой колосок — будешь иметь счастье. А почему бы всему полю по два или даже больше колосков не качать? Надеюсь, весело было бы нашей земле таким урожаем похвалиться.
— Хорошая мысль.
— В минувшем году я и мои дети выискивали двойные колоски. Нашли малость. Посеял я зерно на огороде, а уродит ли счастье — не знаю. Поговорили бы с учеными головами…
— Это можно, Дмитрий Тимофеевич. Сделаем. — «Нет, этот бригадир много дела поднимет. Какая его подлость из колхоза отважилась выбросить. Наверное, характерами разошлись. Проверим…»
Еще поговорили о работе в колхозе, семейной жизни, рыбалке, а потом Иван Васильевич сказал:
— Нечего сейчас ехать к секретарю райпарткома. Разберемся сами. Я работаю в райкоме. А к тебе, Дмитрий Тимофеевич, непременно заеду. Увижу, какие у тебя самоцветы. На рыбалку вместе поедем? Примешь?
— Приезжайте, Иван Васильевич. Таких щук набьем. Лишь бы только все хорошо было, — расчувствовался Дмитрий.
— А как же иначе? Только все хорошо.
Остановились возле дуба, остановили встречную машину, и Дмитрий легко вскочил в кузов.
— До свидания.
— До свидания. Работай, Дмитрий Тимофеевич! Смелее!
— По-большевистски, Иван Васильевич! — радостно махнул картузом и неожиданно крикнул: — Непременно приезжайте ко мне. Я вам таки с какой-то наперсток гречки выделю.
— За плату или так? — смеется высокий мужичонка, а ветер поднимает вверх его подвижные каштановые кудри.
— За доброе слово!
Перед глазами снова закружили зеленые поля, кое-где перемежеванные белыми волнами садов.
«Что же, придется какой-то день-два до решения не появляться домой. Зайду в Майданы, посмотрю, как там моя родня ведет хозяйство. У кума Столяра чудеса с овсом выходят».
На перекрестке соскочил с машины и мягкой дорогой пошел до прибугского хутора.
На полях работали пахари и сеяльщики; в долинке расцвели на свекле женские фигуры.
И впервые за последние годы Дмитрий почувствовал глубокую внутреннюю вину: преступлением было не работать в такой дорогой час. Разве же он когда-то за всю жизнь гулял весной? А теперь бездельничать?
Круто повернулся и решительно пошел в свое село.
Нет, он не хочет быть дезертиром… Но и появляться на люди оплеванным, приниженным тоже было тоскливо и больно.
«Что же его делать? В райком завтра поехать? И хотелось бы побыть на совещании. Вот если бы только не выступать и не это чертово событие с Крамовым».
Предвечерье пропахало по тучам косые пепельные борозды; коснувшись земли, они начали отекать радушной синью; пар от пашни уже сливался с тенями ранних сумерек; черной молнией мигнул поглощенный заботами ворон и испуганно закачался в воздухе: сияние тракторных фар золотым дождем черкнуло по его крыльям; вокруг закружили снопы огней, и гул стал четче выделяться в полях.
На дорогу вылетела бричка; из-под звонких копыт червонцами раскатывались густые огоньки. Кони, приплясывая, замедлились возле Дмитрия. На бричке возле ездового понурился, весь в темном, Прокоп Денисенко; позади настороженно сидел милиционер.
Глянул Дмитрий на притихшего Прокопа — и все понял. «Сколько веревочке ни виться, а конец будет».
XXІV
— Дмитрий, пришел? А я так соскучилась по тебе, будто круглый год не видела, — пошла навстречу мужу, радостная и до самоотверженности покорная. Но то не была затурканная покорность: в ней светилась достойная гордость и вера в свою половинку.
— И я по тебе соскучился, — взял за руку Югину и медленно пошли в хату.
Югина внутренним женским чутьем понимала, когда и как надо заговорить с мужем. Она не принадлежала к тем сильным, волевым женщинам, которые могут круто повернуть чье-то настроение, мысли, волю, не принадлежала к тем, которые свободно распоряжаются чьей-то душой. Была той лирической натурой, которая чужое горе воспринимают больше, чем свое; которая не умеет его разогнать, развеять, но своим искренним бескорыстным переживанием и сочувствием уменьшает, притеняет его незаметно и хорошо. В ежедневной жизни такие характеры мало выделяются, но их внутренний мир, не крикливый, понятный, всегда ощущается и в семье, и на людях.