Большая родня
Шрифт:
— Приехал черту в зубы, — выругался про себя.
Посудив, решил заехать на пасеку к Марку Григорьевичу, побыть немного в лесу, пока сукровица не перестанет гнуть его к земле. Доехал до изгороди и не заметил, как подошел старый пасечник.
— Это ты, Дмитрий?
— Я, деда. Не спится?
— Эт, разве теперь заснешь? Бесталанность наша и только. Сидишь, как пень старый. Думаешь и думаешь, аж мозг тебе за череп задевает. Веришь, Дмитрий, правое мое слово, что так и слышу, как ворочается, шевелится он в голове.
— А Соломия где?
— Соломия? —
Опираясь на костыль, Дмитрий едва дошел до хаты. Она веяла медом, воском и теми чистыми чарами юности, какие бывают лишь в южных лесах, из степи встречающих солнце, а спать укладывающихся на его чабрецовых полянах.
— Поживешь со мной, может, не так тяжело будет старику. А если что к чему — я тебя в такой тайник упакую, что никто не найдет.
— Не о тайнике думаю, Марк Григорьевич.
— Знаю, верю, Дмитрий… Это пока кровь угомонится. Где же моя маленькая теперички [105] на свете?
— Только, Марк Григорьевич, чтобы никому-никому ни слова. Воз же и лошадей надо в яру оставить.
— Будто я не знаю, что делать. Не вчера на свет родился. Я тебя своим лекарством полечу. Куда там твои фершала [106] успели.
XV
105
Теперички — теперь.
106
Фершал — (исковерканное) фельдшер.
Село, прячась в ямах, огородах, в лесах и болотах, с тревогой прислушивалось к тяжелому дыханию войны, уже налегающей черной тучей на хлеборобские жилища и жизнь. Словно чума прошла широкими улицами — нигде ни живого человека, ни скота. В сырой земле находили приют люди, переполненные тяжелыми предчувствиями, неугомонной болью.
А слухи тем не менее и в земле находили колхозников, передавались под пушечный гром и кваканье минометов. Стало известно, что фашисты уже были в Кривом хуторе и на Гавришивце. На Гавришивце они расположились обедать, детям дали по конфете, а после обеда забрали весь скот и погнали дорогой. Людей не тронули, только избили нескольких женщин — те просили, чтобы скот не трогали.
В Кривой хутор к вдове Ефросиньи Деревянко заехала машина с офицером и двумя солдатами. Лейтенант сразу же пошел в хату, а солдаты метнулись выводить тельную корову. Бросилась Ефросинья к корове, обнимая и обливая ее слезами. И тут, как два камня, бухнули по ее лицу два кулака. Захлебываясь женщина от плача, выбежала со двора. За нею по очерствелой дороге потянулась кровавая лента. В то время улицей проходил
— Не жалей, дед, коровы. Мы вам культуру несем, — бросил из-за плеча фашист и засмеялся.
— Пусть ваша культура будет вам, а корова — хозяйке.
— Нет, так нельзя, — нахмурился офицер, садясь за стол.
— Ага! — вышел Туча из хаты, как огонь.
А фашисты уже в амбаре зерно в мешки загребают. Наклонился дед над ними седым вихром, схватил одного и второго за шею да как ударит головами, раз и второй раз, так и не пискнули они. Дед в хату, спокойно так, будто ничего не случилось.
— Может вернете женщине корову?
— Нет, нельзя. Она нужна большой Германии.
— Весь мир вам нужен, да не съедите! — и Туча вмял голову офицера в стену, аж окровавленная глина обвалилась.
Потом он сказал молодице, что ей надо делать, простился со своей женой, нацепил на грудь георгиевские кресты, завел машину — и подался в лес. Как он не разбился — чудо: крутилась машина улицами прямо как зверь. Только и науки шоферской было у деда, что присматривался, как его младший сын ездил на полуторке…
Утром небо обступили тучи, закипели грязно-черным месивом. Зашумел, застонал Большой путь, а потом вдруг затих, будто припал ухом к земле, прислушиваясь к грому. А дальше буря круто ударила пыльным валом. Забухал яблоками сад, выстилая плодами землю и ломая ветки.
По дороге пролетело несколько автомашин, противотанковых пушек на конном ходу, снова одна за другой проскочило несколько машин, и на дороге, возле выгона, поднялись прошитые огнями столбы земли.
— Фашисты вползли! — откуда-то прибежал запыхавшийся и бледный Андрей.
— Фашисты? — зашаталась Югина и, низко наклоняя голову, непослушными ногами пошла к яме.
Под обвислым небом промчало дорогой несколько рябых забрызганных грязью мотоциклов; змеясь, начали расползаться по улочкам; а потом загудели машины, набитые серо-зелеными оттопыренными фигурами. Над селом последние просветы затягивались тучами.
Скоро в их двор въехала легковая машина. Шофер нашел всю семью в яме и повел Югину в хату.
— Хозяйка, приготовь поесть господину офицеру, — показал на высокого худого немца, поклеванного серыми веснушками.
Молодая женщина застыла возле косяка, не сводя широкого взгляда с твердоглазого, по-птичьи костлявого лица.
Офицер горделиво улыбнулся, заинтересованно рыская глазами по стенам. Потом снял сапоги и что-то зашкваркал к ней, тыча пальцем в разопревшие вонючие ноги.
— Господин офицер говорит, чтобы ты ему ноги вымыла теплой водой, — почтительно промолвил шофер и поморщил нос.
— А не дождется он! — слезы оскорбления, бессилия и злобы облили молодицу, и она выбежала в сад, а дальше огородами, припадая к высокой кукурузе, подалась на леваду.