Большая родня

Стельмах Михаил Афанасьевич

— Я знаю. Делись по-братски.

— Это наполовину? — ужасается старшина.

— Наполовину.

— Слушаюсь, товарищ капитан! — В голосе прорывается явное недовольство.

Сниженко почему-то кажется, что Кузнецов непременно поскупится, поэтому предлагает свою помощь старшине.

— Пошли, — бурчит тот, и они через какую-то минуту начинают на ходу разгружать телегу.

Черные, как черепахи, противотанковые мины сразу же поднимают настроение начальнику штаба. Выгружает он их с любовью, проговаривая нежные

слова. Кузнецов сначала удивляется, потом смеется и добреет.

— Бери! Грабь! — в порыве щедрости он дает начальнику штаба три лишних противотанковых мины. — Заложим их сейчас? — по-заговорщицки подмигивает белой, надломленной по середине бровью.

— Заложим, — в тон отвечает растроганный Сниженко и зовет к себе подрывников. Они старательно выкапывают ямки, а старшина закладывает, умело отделывает и маскирует мины. За каждым его уверенным движением, как очарованные, затаив дыхание, следят партизаны.

— Товарищ, а на твоих минах подрывались фашисты? — таинственным шепотом спрашивает старшину молодой подрывник Вадим Перепелюк.

— Подрывались. Я легкий на руку, — отвечает, не прекращая работы.

— Это и на этих подорвутся? — доверчиво спрашивает Перепелюк.

— Непременно, — серьезно и шепотом уверяет Кузнецов. — Будут лететь, как из пушки.

— Вваак! — имитирует взрыв мины молодой подрывник, и лица партизан проясняются.

— Противно же они крякают.

— Это смотря когда, — не соглашается старшина.

Его мысль не доходит до партизан.

— Приемо-сдаточные документы в порядке! — легко поднимается с земли Кузнецов, сердечно жмет руку Сниженко и бросается догонять колону. Партизаны провожают его признательными взглядами.

— Вместе посадили капусту, — с удовлетворением крутит папиросу Перепелюк. — Передали нам вахту, значит — и город, и села, и леса, и пахотную землю. А кому будем мы передавать?

— Народу, — коротко отвечает Геннадий Новиков, не спуская глаз с крепкой фигуры старшины. Все реже и реже появляется она между деревьями и скоро сливается с чернолесьем.

На всякий случай командир отряда оставляет возле заминированного поля двух разведчиков и хочет отвести отряд в леса.

— Может побудем немного здесь? — останавливает его Новиков. — Совсем хорошо было бы, чтобы фашисты напоролись на мины. А они, фашисты, непременно должны появиться.

— Хорошо, подождем, — соглашается Недремный, выставляет дозорных, а отряд располагает в чащобе вдоль дороги. На Сниженко снова нападает приступ скряжничества.

— Три мины закопали. Хватило бы и двух, — говорит будто сам себе и незаметно следит за командиром и комиссаром.

— Жалеешь, Виктор Иванович? — смеется Недремный.

— Я же не начальник боепитания, чтобы не жалеть.

— Не скупись, Виктор Иванович. Если на этих минах что-то подорвется — они большую боевую роль сыграют для этого отряда, — успокаивает Новиков Сниженко.

— Только

это и останавливает меня.

Медленно, уныло тянется время. Кажется, солнце навеки застыло в полинявшем, залатанном белыми тучами небе, кажется, небо то и делает, что разбрасывает вокруг противное дребезжание одутловатых, с паучьими крестами самолетов. И вдруг земля отзывается неясным гулом. Новиков плотно прикладывает ухо, другим припадает к присушенной траве. Никогда таким волнением не нарастал гул автомашины.

«А может наши?» — аж в холод бросило.

Из-за деревьев появляется разведчик…

— Едут! — сообщает Недремный.

— Кто?

— Две пятитонки с фашистами.

— С фашистами, — зашипело вокруг.

Партизаны еще раз проверяют оружие. Кто-то из нетерпеливых вырывается вперед, но его возвращает назад слово командира.

Гул нарастает. Он отзывается в долинке и в сердце. Что-то замерцало, и на дороге появляются землистые трехосные машины. Теперь в рев моторов вплетаются автоматные очереди — фашисты, приложив автоматы к животам, наугад поливают свинцом молчаливый лес.

И вдруг взрыв, огонь, распухшая темень, невероятные вопли, скрежет тормозов, дружное «ура» и смесь выстрелов.

Новиков не помнит, как он бросается вслед за рослым солдатом и со всего размаха бьет прикладом ружья по голове. Фашист падает в одну сторону, а его автомат — в другую. Кто-то бежит к оружию.

— Не трогай!

— Это же я для вас, товарищ комиссар! У меня есть. Раздобыл.

— Все равно не трогай.

— Да не буду…

— Таки выскользнула горстка.

— Прытче рысаков поперли…

— Геннадий Павлович, с победой! — подбегает Сниженко.

— А ты мины жалел!

— Моя осталась, — и улыбка самоудовлетворения играет на тонких губах начальника штаба.

— Никогда, братцы, не думал, что мины могут играть! — восторженно объясняет кому-то Перепелюк. — То так противно громыхали…

— А это кларнетами отозвались? — удивляется голос второго подрывника. — Еще и лучше.

— Правду старшина говорил.

Новикову хочется подбежать, обнять всех подрывников… И самый трудный час жизни освещают, согревают немеркнущие проблески света.

XVІІ

Через несколько дней после вступления немцев в село с полицаями прибыл Карп Варчук.

— Навоевался? — разглаживая для поцелуя черные, уже посоленные сединой усы, удовлетворенной усмешкой встретил его Сафрон.

— За советы навоевался. А теперь за свою сорочку надо подумать.

— Ты бы лучше за шкуру свою думал. Плохое, значит, дело, — хмурился старик.

— Почему? — изумленно взглянул на отца.

— Почему, почему! Зализяку на пузяку, — ткнул пальцем на автомат, — надоест прикладывать. Еще хорошо, кабы так обошлось, а то положишь голову где-то, что и ворон кости не найдет.